Это было позавчера.
А вечор Улька рассказывала о том, что Степан Огнев с артельщиками порешили в долине на песчанике, около плотины, соорудить мельницу. Они уже выхлопотали у районных властей старый амбар, и Николай Пырякин на тракторе половину бревен перетащил к плотине.
– А тебе что? – грубо спросил Маркел.
– Мне? Да я что? Я говорю только, – Улька засмеялась.
– Слухи вон про тебя неладные по селу ходят.
Улька глаза под стол опустила.
– Ну, и собирай слухи… При таком дураке-муженьке пойдут слухи. Состряпал сынка на погибель другим.
– Ульяна! – цыкнул Маркел. – Ты вот что: в долину – довольно. А пойдешь – не приходи больше.
– Хорошо…
Улька выскочила из-за стола, кинулась на полати за бекешкой… на картуз Маркела ногой стала.
– На картуз встала, не видишь.
– Картуз! Шовях коровий, – она швырнула картуз ногой.
– Ульяна!
– Ну, что – Ульяна? Сроду была Ульяной! Ну?
Она уже стояла на пороге, когда Маркел догадался, что она уходит. Поднялся из-за стола, хотел сказать: «Останься!» – но Улька вильнула подолом платья, крепко хлопнула дверью и скрылась на улице.
Сегодня она не приходила обедать. Сегодня Маркел то и дело отрывался от пчел, напряженно всматриваясь в долину, думал об Ульке, отыскивал ее среди человеческого муравейника.
Кроме этого, у него была и другая забота. Несколько дней тому назад Чижик собрал всех пчеловодов и предложил разбиться на две партии: одна должна отправиться в Долинный дол, другая останется в селе. Пчеловоды, несмотря на сушь, готовились к взятку меда с липы. Маркелу досталось ехать в Долинный дол.
«Сушь ведь», – думал он и тут же начал отнекиваться:
– Да куда я поеду? Чай, у меня служба: храм божий за собой не потащишь?
– Ну, ты чего-нибудь одно, – обрезал его Чижик, – пчел води аль свечами торгуй.
– А поменяться… с кем поменяться бы?
Ни один пчеловод не согласился поменяться с Маркелом.
– Эх, богохульники, – сказал он.
С тем и ушел с собрания, но в Долинный дол пчел не повез.
Всматриваясь в долину, он частенько поворачивался к пчельнику Чижика. Пчельник находился с полверсты от Маркела. – и там Чижик с компанией выставил целую армию пчел. Он совсем недавно заходил к Маркелу, предупредил:
– Уходи, Маркел Петрович. Съедим твоих пчел. Ты подчинись. Пчеловод ты молодой, не знаешь, что можем сделать. Всех пчел зауничтожим.
– Эх, да что это зла у вас сколько? – гнусил Маркел.
– Смуту ты вводишь: на тебя глядя, и другой, что захочет, то и делать будет.
– На вас грех.
– Ну, гляди, – пригрозил Чижик и ушел к себе, затем долго чем-то из ведра брызгал пчел: откроет улей, брызнет и закроет.
«Должно быть, водой: жара», – думает Маркел.
Вдруг над ним, зло жужжа, пулей пронеслась пчела.
Маркел проследил за ее полетом:
«Чужая, проклит!» – решил он и тут же, ошарашенный, заметался по пчельнику: чужие пчелы замелькали над его головой, облепили ульи, а около летков уже шел самый настоящий бой – пчелы Маркела, растревоженные прилетом чужих, обороняясь, кинулись и, свиваясь черным клубочком, загудели в драке.
– Проклятые! Ах, сатаны! Ах, сатаны! Натравили, сатаны! – Маркел сначала растерялся, потом кинулся к ульям, быстро зарешетил летки и, надев варьгу, опустился на колени и, будто строгая рубанком, начал давить рукой чужих пчел. Пчелы гудели, вились, жалили его в лицо, шею, со злым жужжанием лезли под рубашку. Воздух посерел от их налета. Маркел вскочил и побежал в шалаш. В шалаше у него был разведен для мышей мышьяк с медом. Он быстро разлил его в черепки и расставил около ульев. Почуяв запах меда, пчелы кинулись на черепки и, забирая сладкую жижицу, полетели в свои ульи.
Маркел радостно засмеялся:
– Вот чем, во-от, не будете.
А через полчаса к плетню подбежал Чижик:
– Ты что? Ты пчел травить? Да ты знаешь?
– Что-о-о, разве я их звал к себе? – спросил Маркел.
– Зарешечивай!.. Зарешечивай! – закричал Чижик пчеловодам и со всех ног кинулся обратно.
– Угу-гу, – тихо засмеялся ему вслед Маркел.
Вскоре на пчельнике совсем стихло: чужие пчелы улетели и больше не прилетали. Маркел убрал черепки, открыл летки в ульях и вновь, прислонясь к плетню, долго всматривался в долину, думая теперь только о том, как бы ему победить и Ульку. Позади него скрипнули ворота. Дрогнул. Повернулся. На пчельник вошел Павел и замахал руками.
– Укусят, укусят! Не махай лопатами-то! Не махай! Э-э, дурень… Не махай, говорю! Беги в шалаш.
Отмахиваясь от пчел, Павел скрылся в шалаше, а у Маркела разом мысль:
«Через Паньку убрать Кирьку. Вот, вот – его натравить, пускай по селу слух разнесет…»
Вошел в шалаш, сел рядом.
– Ты, – заговорил он, – бабу-то у тебя это… Кирька… Вот так… Эх, дура! Не понимаешь! Кирька, кой председатель, бабу твою Ульку вот так.
– У-у-у! – буркнул Павел и заревел: – А-а-р-р-р-р.
– Ты только башку не снеси ему… А по селу говор пусти про него – бабу, мол, у меня отбил… На мою, мол, бабу лезет… Лезет, мол…
– Хто?
– Опять «хто». Кирька! Вот расписку к нему носил вечор. Ну, сосед наш…
– Вр-ры-ы?
– Да нет, не Огнев. Тебе, черту, все трактор мерещится. А Кирька… Жулик! Сосед!
5
Одиннадцать дней долина гудела человеческим говором, песней, звоном лопаток, уханьем, ночью горела кострами, сманивая из улиц девок и ребят.
Одиннадцать дней в упор пекло солнце исполосованную трещинами землю, крутило в полях хлеб, палнло трепетные листья осины.
Одиннадцать дней Егор Степанович Чухляв лазил на крышу сарая, глядел в даль знойного неба, ждал тучи.
– Нету! Нету и нету, – зло бормотал он и шел на Коровий остров, вместе с Клуней таскал воду на капусту.
Клуня иногда робко предлагала ему отправиться в долину и вместе со всеми приступить к устройству канавы. Егор Степанович морщился, шипел:
– Пошла… поехала. Тащи воду! Чего рот-то разинула? – и, схватив ведро, сам бежал на берег реки. С берега перед ним, как на ладони, открывалась долина. Он задерживался, отфыркиваясь и шлепая босыми ногами по песку, снова скрывался в зарослях кустарника на огороде. Он, пожалуй, и не прочь бы пойти вместе со всеми, вместе со всеми стать на канаве… Но разве там есть такой отец, у которого единственный сын разделил бы дом пополам да и сам бы ушел к чужому дяде? Такого отца в долине нет. И заявись только туда Егор Степанович, как все – и криулинские и заовраженские – работу побросают, на Егора Степановича, ровно на заморского зверя, уставятся. Не хотел быть заморским зверем Егор Степанович, не хотел, чтоб при нем ему сочувствовали, а за глаза смеялись. Да не только за глаза – теперь ведь народ какой: в глаза
