убеждать ее, но, увидев, как она нахмурилась, смолк.
Коммунары уже стояли по колени в воде. От Вонючего затона поднялся едкий смрад… Грузовик зафыркал и, сочась тысячами капель, потащил рыбью кашицу на поле.
Поздно ночью, когда Волга густо плескалась у берегов, Кирилл Ждаркин стоял на горе и слышал, как из Вонючего затона неслось чваканье, хлюпанье, видел, как там по берегам горели костры из полыни, освещая мокрых, полураздетых, торопливо копошащихся людей. И Кириллу хотелось крикнуть им, что крепость обложена и взята упорной блокадой, и еще сильнее ему хотелось увидеться и поговорить со Стешей. Несколько часов тому назад в вечернем сумраке он случайно столкнулся с ней в кустарнике на берегу затона. Она, в мокром по пояс платье, со стянутой на плечи косынкой, с разгоревшимся лицом, так тепло улыбнулась ему, что он невольно припомнил ее девичьи дни и ту пору, когда сам по целым часам просиживал у своего двора, прислушивался к тому, как изредка в хороводах выкрикивала Стеша. Тогда при встрече она ему так же улыбалась. И теперь у него разом пропала досада на ее резкий отпор там – в парке, в присутствии Шлёнки… Но, может быть, она улыбнулась и не ему? У Стеши это есть. Когда она чем-либо увлекается, то всем улыбается, всех ласково хлопает тонкой рукой по плечу. Может, она и не приметила его, ошиблась… Да, конечно, она ошиблась. Ведь потом он к ней подошел, заговорил, а она, точно не слыша его, перебежала, волоча за собой корзину, на другой берег и с кем-то громко рассмеялась. А может, и правда не слышала? Ведь он, Кирилл, так тихо заговорил, и голос у него дрожал… Он же вовсе не хотел, чтобы его еще кто-нибудь слышал, кроме Стеши.
Кирилл сошел вниз и, разыскивая среди коммунаров Стешу, сам принялся быстро черпать дохлую сельдь и как-то незаметно очутился впереди всех.
– А-а-а! – воскликнул Иван Штыркин. – Вот он когда к нам пришел, новый правитель. Эй, товарищи!
Кирилл грубо оборвал Штыркина:
– Что это за «эй»? – и перешел на другое место, рассматривая коммунаров. – Сила-то ведь какая, силища! – говорил он Николаю Пырякину, отыскивая Стешу.
Стеши нигде не было.
– А почему никого из Огневых нет? – опросил он у Николая, желая узнать, где Стеша…
– Стешка была. Да за ней прибежали… Видно, опять со Степаном что-то стряслось…
– Ушла? – переспросил Кирилл и качнулся, почувствовав усталость во всем теле. – Я ведь не спал, Коля, две ночи не спал. Шутка сказать… Отдохну пойду, – как бы оправдываясь, проговорил он и, через силу вытаскивая ноги из рыбьей кашицы, побрел в гору.
В конторе он разбудил Ульку и, радуясь, сообщил ей:
– Уля! Сломили! Упрямые, да и мы не из глины. Что ты говоришь?
– Спать хо-очу-у! Вонь-то какая от тебя… Замараешь все.
Это была первая обида.
«И как это она так может, – упрекнул он ее про себя и подумал: – А что бы сказала Стешка?»
Звено шестое
1
История с дохлой сельдью неожиданно для Кирилла Ждаркина вскинула его на небывалую для него высоту.
Вначале, когда перепахали разложившуюся, пересыпанную золой сельдь и землю засеяли пшеницей, никто не верил в эту затею, а Давыдка Панов даже проворчал:
– Состряпали пирог с дохлятиной, – и круто рассердился на Кирилла за то, что тот допустил к полеводству Богданова.
После такого заключения и у Кирилла поколебалась уверенность, и только то, что дохлая сельдь помогла ему сломить упрямство коммунаров, ввести в хозяйство, по его мнению, твердую систему, только это и заставило его относиться к селедке с особым уважением.
– Триста пудов с гектара возьмем. Это пустяки. Нам надо добиться, чтоб каждый гектар давал тысячу пудов… Иначе не стоит пахать, – повторял он слова Богданова, чувствуя, как у него у самого от таких слов дыбятся волосы. «Ба! Чего это я болтаю?» – одергивал он себя, но чуть спустя при разговоре с коммунарами повторял то же самое.
Но через две-три недели дохлая сельдь показала себя: на яровом поле пыжилась густая, сочная пшеница, а в середине июня она сулила дать коммуне не меньше двухсот пудов с гектара. Это был исключительный урожай в условиях правобережья. Крестьяне знали: в лучшие годы пшеница давала сто пудов, а так – сорок, тридцать и чаще – восемнадцать… и они стекались со всех сторон «посмотреть на чудеса Кирилла Ждаркина», разносили далеко весть «о пшенице ростом с оглоблю, колосом с четверть, зерном, как бобы».
Вскоре о дохлой сельди появились статьи и в газетах. Сначала в окружной газетке «Рабочий и крестьянин» агроном Борисов поделился своими вескими соображениями. Он писал о дохлой сельди, как о курьезе, о том, что это исключительный случай и для массового применения он не пригоден. «Конечно, – авторитетно заканчивал он статью, – дохлая сельдь является достижением, но лучше бы коммуна занялась другим – черным паром и химудобрением. Стране нужен хлеб, а не опыты. В коммуне же вводится какая-то «новая» система полеводства, изгоняющая с полей черный пар – это последнее достижение науки. Такую систему может одобрить только сумасшедший, если не больше».
Вырезку из газеты со статьей Борисова на «Бруски» прислал Сивашев, сделав от себя приписку:
«Кирилл! Чего это ты там настряпал? Смотри, разнесут тебя ученые, да и мы по головке не погладим».
Кирилла взбесили последние слова Борисова.
– Что это такое – «если не больше»? – ворчал он, комкая и бросая на землю вырезку. – «Если не больше». Что это «если не больше»?
– Тебя это трогает? – спросил Богданов, небрежно отбрасывая ногой в сторону скомканную вырезку, и по тому, как Кирилла всего передернуло, определил, что его действительно все это трогает. – Ступай ко мне, а я забегу в столовую.
Богданов жил на отшибе, в переделанном амбаре, окнами в поле. Кириллу как-то до сего времени не приходилось бывать у него, и он не знал, каков Богданов в домашней обстановке.
В комнате на грязном полу стояли старый перекошенный стол и табуретка. В углу торчали завернутые в кошму удилища (так по крайней мере Кириллу показалось), рядом высилась полка с наваленными как попало книгами, возле полки стояли две простые скамейки, на них стопочками лежали куски торфа, а на подоконниках всюду – скороспелые, выведенные Богдановым же, арбузы. Он их как-то странно ел: не резал, как это обычно делают, а долбил сверху, точно мышь каравай хлеба. От арбузов, мусора, пыли и торфа в комнате стоял спертый, кислый воздух.
– Холостяк! Самый настоящий ты холостяк!
– А что? – спросил Богданов, ставя на стол два стекла от лампы, два блюдца и сахар – песок и рафинад.
– А вот, – Кирилл повел рукой, – все это…
– О-о! – не сразу догадавшись, вскрикнул Богданов. – Действительно… Я ведь больше живу в поле, во дворе. – Что такое пар? – начал он, насыпая в стекло сахарного песку и ставя его в воду на блюдце. – Пар разрушает структуру почвы, он превращает комковатую почву в пыль, он делает ее примерно вот такой же, как сахарный песок. Смотри, я приготовлю структурную почву. – Пока вода всасывалась песком и добиралась до верхнего слоя, он молоточком наколол рафинаду, насыпал его во второе стекло и так же поставил в воду. – Здесь ты не дождешься, когда вода достигнет верхнего слоя, – сказал он, звеня ногтем по стеклу. – Смотри, как медленно влага пробирается от одного комка к другому… Это и есть примерно комковатая структурная почва… Структурная почва не пускает влагу кверху, не дает ей испаряться. Такой ее делают травы. Кроме того, травы вносят в почву нужные питательные вещества. Растение требует для себя света, тепла, питательных веществ и воды. Свет и тепло нам не подчинены, а воду и питательные вещества мы растению в силе дать… Травы дают питательные вещества для злаков и сохраняют воду, делая землю комковатой, структурной. Понял?
– Да, да, да. Угу. Да, – ответил Кирилл, поняв из примера Богданова только то, что сахарный песок всасывает воду скорее, чем кусковой сахар. – Это, конечно, это вот тут в пузыре, а там, в поле, и другое может получиться. Ты ведь полтораста гектаров закатал травой. Конечно, у нас пшеница хороша, трава
