заполненную кораблями… И где-то далеко гудели, приглушенно рыча, раскаты грома.
– Наташа, пойдем в горы.
– Пошли, Паша.
– Я люблю горы. Мне всегда хочется забраться на самую высокую, стать над пропастью и полететь. Я и во сне так часто летаю. Стану над пропастью, разверну руки и – хоп! – прыгну и – полетел.
– Прыгнешь и стукнешься. Прыгунчик мой. Давай лучше вот тут немного отдохнем. Вот тут на лавочке. Смотри, парк уже рассадили… и дорожки сделали. Отдохнем и – в горы. Я сегодня хочу, – Наташа зашептала: – хочу, как в ту ночь… в ту, первую, провести на воле. Как тогда, помнишь?
– Дрыоы-оо-о! – вдруг заскрежетало над ними, будто кто-то рашпилем провел по сковородке.
Они подняли головы. Неподалеку от них, прикрепленная к столбу, висела длинная сизая радиотруба. Она заскрежетала, захлопала и рявкнула:
– Слушайте! Слушайте! Слушайте! Сейчас будет говорить начальник строительства товарищ Богданов.
Накрапывал дождь. Рычание грома приближалось. Труба молчала. Но вот она опять зашипела, захлопала… кто-то откашлялся, кто-то тяжело задышал, и послышался голос Богданова:
– Товарищи, друзья мои! Сегодня мы 'с вами, – а многие из вас еще не знают об этом, – сегодня мы с вами переживаем самый радостный день. Да. В чем радость? Радость человека
Павел дрогнул и крепко прижался к Наташе. Наташа тоже вздрогнула и вся потянулась к трубе… Труба молчала. Но вот в трубе снова что-то захлопало, захрипело, и она, точно прокашливаясь, рявкнула, и опять послышался голос Богданова:
– Павел Якунин. Кто он? Молодой деревенский парень. Нет, не парень. Он – человек иной породы. Он – творец. Вы знаете…
Хлынул дождь – ураганный, поточный, и все перепуталось.
Два человека, окатываемые потоками дождя, обнявшись, стояли около новенькой скамейки и смотрели на радиотрубу.
Звено второе
1
Как только смолкли шаги Кирилла, Стеша, послав ему вдогонку: «Всего хорошего, слонушка», снова заснула, чувствуя и во сне, что Кирилл покинул ее. Поэтому сон был тревожный, часто прерывался, как всегда после ухода Кирилла.
Но сегодня сон почему-то прерывался особенно часто, и Стеша в конце концов поднялась с постели раньше обыкновенного. Она попросила эмалированный тазик, кувшин с водой и разделась донага. Как каждое утро, она и сегодня хотела обтереть тело мягкой губкой – и остановилась.
По ее подсчетам то, что так оберегалось, должно совершиться не раньше десяти – пятнадцати дней. Но почему вот сейчас такое необычайное томительное ожидание во всем теле? Этого она не могла понять и удивленно посмотрела на себя в зеркало… Плечи у нее не покатые, а чуть вздернутые, гордые. Грудь, по сравнению с тазом, пожалуй, узковата, но талия, несмотря на вздутый живот, перетянута, и поэтому бедра, хотя и не крупные, резко выделяются, делая весь ее стан красивым. Да п живот у нее вовсе не большой, не оттянут книзу, не висит мешком, а груди набухли и вот-вот брызнут молоком – живительным и вкусным, предназначенным для того, кто так часто торкается в ее животе. Только вот пупок расползся, расплющился, превратился в «изуродованное пятно». И теперь, нежно погладив его рукой, она подошла к столу, за которым вечером читал Кирилл, порылась на полке и, найдя книгу Мутера «История живописи», стала быстро перелистывать ее и вскоре нашла картину «Страшный суд» Микеланджело.
Она долго, внимательно всматривалась в картину, пораженная фигурой Христа. Она привыкла видеть Христа нарисованным на иконах, в венчике, со страдальческим лицом, – скорбным, с нежными ручками и ножками, как у выхоленного юноши, а тут перед ней сидел нагой силач – без венчика, суровый, требовательный и беспощадный. Беспощадность эту она увидела во взмахе его руки, во всей его плебейской фигуре.
«Да, да, он очень похож на Кирилла: такой же сильный и беспощадный», – решила она, не замечая того, что все это она преувеличивает, как свойственно всякой беременной матери. Хотя на такое преувеличение она и имела основания: в эту минуту она вспомнила долину Паника, ту ночь, когда, вся трепетная, только что отпустив на волю Яшку, она кинулась сквозь чащу леса на гору, к лесной сторожке, надеясь встретить там Кирилла Ждаркина. И она его встретила. Он сидел верхом на рыжем жеребце, смотрел вниз – туда, где под яркими прожекторами тракторов Захар Катаев со своим отрядом загонял в воду тех, кто решил не сдаваться. Люди уже плыли, и река задирала их полушубки, а Кирилл сидел на Угрюме, точно окаменелый, только глаза у него при отблесках прожекторов горели беспощадной ненавистью.
– Кирилл! – вскрикнула она, потрясенная таким зрелищем.
И Кирилл, поняв ее, ее страх, ответил:
– Ничего. Рабочий класс бьет врага без слез, а у этих руки в крови.
«Да, да, он такой же беспощадный, – подумала она, всматриваясь в фигуру Христа. – Вот если бы у меня сын был такой… А если дочка? Нет, дочка мне не нужна. Дочка у меня есть – Аннушка».
Аннушка – дочь Яшки Чухлява. Вначале Стешу очень пугало, что Кирилл будет относиться к Аннушке, как это делают часто вторые мужья, – нежно, бережно, но без любви. Но Аннушка полюбила Кирилла больше, чем Стешу. И – смешно: она называет его не папкой, не дядей, не Кириллом, а Кирилкой. Вот она скоро вскочит с постели, влетит в комнату и звонко крикнет:
– А Кирилка удрал?
Обращается с Кириллом, как со сверстником, но слушается его, подражает ему буквально во всем, даже в том, как он пьет чай, держа ладонью стакан. Но у Кирилла ладонь грубая, толстокожая, ему, пожалуй, ничего не стоит подержать и кусок раскаленного железа, а у Аннушки ручонка нежная, мягкая. И все равно – обжигается, плачет, никому не говоря о том, что ей горячо, а стакан держит так же, как Кирилл.
«Нет, нет, я счастливая. Я самая счастливая женщина на земле. И я имею право на такое счастье. Имею», – подчеркнула Стеша это слово и снова посмотрела на картину, отыскивая Еву.
– О-о-о, – протянула она и смолкла, удивленная чем-то совсем родным в фигуре Евы. Да, груди. И Стеша посмотрела на свои груди. Да, есть что-то общее. Бедра? Талия? И даже вот этот красивый овал боков и все тело – сильное, дышащее ее материнством. Только у Евы тело старое. И Стеша обрадовалась: она еще не сознавала, что приревновала Кирилла к Еве, и теперь, рассматривая, сравнивая ее с собой, проговорила:
– Да, она красивая, Кирилл. Но на земле есть красивее ее, – и улыбнулась в зеркало так, будто там стоял Кирилл. Затем бережно положила книгу на старое место, отошла от стола и приступила – все в той же тихой задумчивости – к утренней процедуре.
Мягкая, влажная губка ползла по эластичному, покрытому мелким, еле заметным пушком телу. От прикосновения губки оно вздрагивало, и Стеша резкими движениями натирала его, не остерегаясь, думая совсем о другом. Только когда коснулась живота, руки ее задвигались медленнее, осторожней, точно она протирала вазу из тончайшего, звонкого хрусталя.
В это время в комнату и влетела Аннушка.
«Батюшки, как она все-таки похожа на Яшку, – мелькнуло у Стеши, когда она в просвет двери вдруг впервые так ярко подметила разрезанный надвое подбородок Аннушки, ее глаза – с крупными зрачками, всю ее чуть угловатую фигуру. – Неужели Кирилл этого не видит? Должно быть, видит, но скрывает», – подумала она и поругала себя за такие мысли.
– А где Кирилка? – звонко прокричала, переступая порог, Аннушка. – Опять, опять ушел? Мне это не нра-вит-ца, – растянула она и смолкла, видя раздетую мать, и чуть погодя спросила: – Мама, ты уже много покушала?
– Нет, жавороночка моя. Я без тебя не кушаю.
– А животик у тебя – ух какой! – И Аннушка маленьким пальчиком дотронулась до живота матери.
Стеша, накинув на себя халат, рванула к себе Аннушку и, прижимая ее к своему животу, сказала:
– Вот мое потомство.
– Мам! Что – потомство? – спросила Аннушка, ощущая своей щекой, как в животе матери кто-то
