Ждаркин для нее не чужой, что ей и Иосифу уже нельзя будет теперь встречаться по вечерам. Может, что случится, и тогда Иосифу будет нехорошо… Но вот рыбак поет. Ах, если бы он замолчал!..
…По берегу Волги, освещенный предутренними зарницами, идет человек. Он идет тихо, медленно, что-то насвистывает и ногой толкает в воду отшлифованную гальку. Он остановился и прислушался к песне рыбака.
– Вот я закинул сети, и сети мои не пойдут ко дну, не запутаются в корягах: ты сети мои придерживаешь своими белыми руками, – повторил он слова за рыбаком.
– Иосиф!.. Арнольдов! – крикнула Стеша и пошла ему навстречу – смело и дерзко, так, как будто они не в первый раз встречались тут на берегу. – Не спите?
– Нет. Ты слушай, Стеша, как поет рыбак. – Он взял ее за руку и долго слушал рыбака… и ее другая рука, помимо ее воли, поднялась и легла ему на плечо.
Из-за Волги бежал, накатывался лазоревый день.
Сизая плотная и устойчивая машина, легко скользя, носилась по полям, сворачивала к березовым опушкам, влетала в старый дубовый парк, выныривала из луговинных долин и все металась, металась, будто не находя себе места. И вдруг она остановилась – резко, со всего разбегу. Она остановилась на какую-то секунду и тут же сорвалась, подпрыгнула и понеслась прочь, утопая в облаке пыли.
– Все, – сказал Кирилл. – Жарь… жарь! – крикнул он шоферу.
Небольшой пригорок, а на пригорке – Стеша и Арнольдов навсегда остались в памяти Кирилла.
– Лошадь! Жеребца! – сказал он, когда машина ворвалась в заводской двор. – На конюшню!
– Может, домой? – посоветовал шофер. – А то вид же у вас…
Вскочив в седло, Кирилл со всей силой всадил каблуки в бока рыжему жеребцу. Жеребец рванулся и понесся туда, куда вели его удила.
– На реку! На реку, рыжий!.. – И Кирилл еще раз всадил каблуки в бока Угрюму.
Конь обезумел. С храпом он вынес Кирилла в гору и утоптанными тропами, разнося гуд копыт по лесу, помчался в низину, туда, к реке, к тому обрыву, с которого он не раз прыгал в воду. Подскочив к обрыву, он замялся, очевидно ожидая, вот сейчас хозяин освободит его от седла, но Кирилл снова всадил каблуки ему в бока, снова рванул уздечку:
– Марш-марш, рыжий!
Конь взвился… Над рекой поднялся столб хрустальных брызг, и река поглотила Кирилла и коня.
10
Прыжок в реку с обрыва был безумен и глуп – это хорошо понимал Кирилл. Но ему надо было выбросить из себя «скверну», ибо она не давала ему покоя. Да и вряд ли о чем он думал в эти минуты.
Рыжий жеребец сломал передние ноги, а Кирилл разбил грудь и пришел в себя уже на противоположном берегу реки, когда мертвый конь всплыл на поверхность и, вздутый, крутился, зацепившись хвостом за куст.
– Ну, прощай, рыжий! – Кирилл через силу поднялся и, махнув рукой коню, пошел в гору. «Ясно, меня за такие дела не похвалят. Ну, скажу – нечаянно… Угрюма жалко. Эх, рыжий!..»
Придя домой, он снял рубашку, посмотрел в зеркало – грудь покрылась сплошным синяком.
– Эко грохнулся, – сказал он. – Теперь придется отлеживаться дома.
И на несколько дней слег в постель.
На заводе все всполошились. Рабочие слали ему коллективные письма. Даже нарком тяжелой промышленности прислал телеграмму, в которой журил за неосторожность, советовал полежать в постели и спрашивал: «Может, вам нужен хороший врач? Вы не стесняйтесь. Аэропланы у нас есть. Быстро доставим. А работать подождите». Кирилл ответил: «Голова у меня не потревожена, работать могу. За врача спасибо и за телеграмму спасибо». Потом к Кириллу пришла делегация пионеров, а с ней и Аннушка. Аннушка сторонилась, что-то все нашептывала вожатому. Вожатый вышел вперед и отрапортовал:
– Мы, пионеры, на своем слете вынесли… – Он сбился и заговорил просто: – Дядя Кирилл, ты больше на лошадь не садись.
– Не сяду. Никак не сяду, – дал слово Кирилл. – А ты, Аннушка, чего там шепчешь?
– А чтобы тебя пробрали – вот чего. – Она села на кровать, дотронулась до груди Кирилла и спросила: – Больно?… Ну, вот видишь…
К вечеру пришла и Феня. Она по глазам Кирилла догадалась, что прыжок не случайный.
– Зря, – тихо сказала она.
– Молчи, Феня. И на здоровом теле может выскочить нарыв. Дурь хотел смыть. Тебе не вру.
– Впрочем, – продолжала она, как бы не слушая Кирилла, – это на тебя похоже: все доводишь до конца. Помнишь: «Пей-гуляй: однова живем»… это тоже ведь своего рода: «Пей-гуляй: однова живем»… Я послала в Широкий Буерак телеграмму. Ей. Ты не сердись на это.
– Не приедет. – Кирилл нахмурился: перед ним всплыло – на возвышенности стоят Стеша и Арнольдов, утреннее солнце бьет лучами им в лица, а они стоят, в застывшем ожидании, и смотрят вдаль, за Волгу.
Так Кирилл несколько дней пролежал в постели, принимая людей у себя на дому. Сегодня он решил встать. Он поднялся, подошел к зеркалу, расстегнул ворот: синяк порозовел.
«Пройдет, – махнул Кирилл рукой. – Не то было, и то прошло, – и стал одеваться. – Да и Павел прилетел. Пикник сегодня. Надо Павла повидать».
В это время отворилась дверь и в кабинет вошел Арнольдов.
Арнольдов весь сиял. Он стоял на пороге, рассматривая Кирилла, и словно совсем не видел его.
«Вот он, – мелькнуло у Кирилла. – Вот и руки его… белые, с тонкими пальцами… Это те самые руки», – но странно, ни ненависти, ни злобы к Арнольдову у него не было, было что-то другое, гораздо выше всего этого: оно примирило Кирилла с Арнольдовым, заставило его подняться со стула и пойти навстречу своему другу.
– Здравствуй, – сказал он. – Здравствуй, – и обнял Арнольдова.
– Ну, тебе спасибо, спасибо «нещетный раз», как говорят в Широком Буераке, – заговорил Арнольдов. – Вот посмотри, что я сделал. Это еще только наброски, эскизы. Но это то, что нам нужно. – Он вытащил из чемодана несколько тетрадей и показал Кириллу.
Один набросок Кирилла особенно поразил. Ему показалось даже, что он что-то подобное видел. Эскиз назывался «Последний единоличник». Поле. Вдалеке работают комбайны. На переднем плане стоит крестьянин, он в лаптишках, а рядом с ним его согбенная коняга. Она понуро опустила голову, в зубах у нее торчит солома – стерня. Крестьянин смотрит вдаль, туда, где работают комбайны.
– Да это же Митька Спирин! – вырвалось у Кирилла.
– Вот-вот. Тем и замечательна наша жизнь. Я его видел на другой работе. Он теперь в колхозе, он рассказал мне, почему его на селе звали последним единоличником. И я нарисовал его. И вот еще.
Густая, волнистая, точно налитая свинцом, рожь. Утопая в ней, стоит Никита Гурьянов. Он смеется. Смеется и солнце, играя на колосьях ржи.
Но одного наброска Арнольдов не показал Кириллу.
– Этот я тебе потом покажу… это – вставка в большую картину. Помнишь, там, в кресле… никого нет… так вот – это в кресло.
Они долго говорили о рисунках Арнольдова. Арнольдов рассказывал про Широкий Буерак, про людей – про Захара Катаева, про Нюрку, про Гришку Звенкина, и ждал, когда же Кирилл спросит его про Стешу.
– Ну, что ж, я за тебя очень рад. – И Кирилл отошел к окну. «Но что же он ничего не говорит про Стешу»? – думал он.
Арнольдова в эту минуту мучило свое:
«Но ведь я не виноват. То порыв, буря, ураган. На кого не налетит такой ураган, и кто будет сопротивляться ему!» Он улыбнулся, вспомнив Стешу, и перепугался, что по этой улыбке Кирилл может догадаться обо Есем. «А ведь надо бы ему просто все сказать», но он так ничего и не сказал и даже не подал виду, что с ним там, на возвышенности около «Брусков», что-то произошло.
Кирилл повернулся к Арнольдову, еще раз посмотрел ему в глаза, уже требуя взглядом своим, чтобы он говорил про Стешу… Глаза Арнольдова опустились и явно сказали: «Не могу, Кирилл».
– Да! – Кирилл заспешил. – Вчера к нам прилетел Павел Якунин. Устраивают по этому случаю пикник. Очевидно, уже собрались. Поедем?
– Очень хорошо. Я вот только умоюсь, приведу себя в порядок.
