И после осмотра завода они вдвоем с Богдановым «уломали» Арнольдова.
Арнольдов выехал за Стешей на машине Кирилла. Кирилл весь день пробыл дома. Он ждал – они приедут утром, затем ждал к обеду, а теперь уже вечер, и их все еще нет.
«Зачем я это сделал? Послал Арнольдова? Вот теперь они опять разгуливают над Волгой, а я, как дурак, стою у окна и жду».
Аннушка тоже весь день была дома. Она вместе с Аграфеной пробовала прибрать комнаты, но из этого ровно ничего не выходило. Как они ни переставляли мебель, как ни натирали полы, как ни сметали пыль со столов, с подоконников – пыль все равно всюду оседала, стулья все равно стояли неаккуратно, полы все равно не блестели и оставались пегие. И Аннушка, написав на подоконнике: «Пыль – это предрассудок», вбежала к Кириллу и решительно объявила:
– На сто лет грязи. Сяду вот и буду ждать маму.
– Да какой грязи? И чего она нашла – грязи? – проворчала Аграфена и снова принялась тряпкой смахивать пыль с подоконников.
И вот к подъезду подкатила машина. Кирилл замер у окна. Он даже не помнит – стоял ли он, сидел ли, или, может быть, ходил по комнате и в окно видел, как у машины открылась дверца, как вышел Арнольдов и за руку вывел Стешу… Но вот что он запомнил: в этот миг Стеша посмотрела на Арнольдова, а Арнольдов посмотрел на нее таким взглядом, каким смотрят люди, знающие друг друга до конца.
– Да тут уже не переступишь, – поняв все, прошептал Кирилл.
Вот они уже все на дороге. Громче всех кричит Аннушка. Она прыгает около матери, вьется, целует ее в губы, руки… Откуда у Аннушки взялась такая нежность? Кириллу стало даже неприятно. И он подумал: как же ему встретить Стешу? Там, в его кабинете, приготовлена для нее в красивой рамке ее речь, произнесенная на совещании. Еще там лежат два платья… Там же, на столе, и цветы… Как себя держать? Что делать?
Гул голосов ворвался в квартиру.
Вот и голос Стеши.
Что может быть радостней голоса любимого человека? Вот ее голос – мягкий, бархатный, чуть-чуть гортанный. Она взволнована.
– А где же Кирилл… большой? – спрашивает она. – Ага. Там. У себя. Батюшки, – протянула она. – Да что же это у вас в квартире делается?
– А что? А что? – спросила Аграфена. – Все, как и было.
– Ну да, «все, как и было».
«Вот она чем занята», – подумал Кирилл. Он надел фуражку и хотел было удрать через черный ход, но в это время в кабинет влетел щенок, за ним Кирилл малый. Кирилл малый со всего разбегу кинулся на шею Кириллу большому, а когда сошел на пол, сказал:
– Иду в армию. Ты как?
– Да тебя еще не примут, – ответил отец.
– Примут. Вдвоем с Алаем примут.
– Ай-ай. Ну и содом. Ну и содом. Да как же вы жили? – слышался голос Стеши уже совсем близко около кабинета.
Кирилл ждал: вот сейчас она войдет – сердитая, расстроенная, а она вошла веселая, смеющаяся.
– Да у тебя, Кирилл, тут всюду Стеша, – показала она на развешенные портреты. – Словно в музее.
– Это Аннушка, – буркнул он.
Глаза у Стеши мигом переменились – из ласковых, смеющихся, они сразу сделались черствыми. А Кирилл, подумав: «Зачем вру?» – шагнул ей навстречу, пожал руку, сказал:
– Мне надо на завод. Обедать, я думаю, будем сегодня вместе… Часов в девять вечера.
И уехал.
Стеша переоделась и принялась прибирать комнаты, втянув в это и Аграфену, и Аннушку, и Кирилла малого, и даже Арнольдова. И вещи – стулья, столы, диваны, гардины, книги – все пришло в движение. Это были те же столы, те же диваны, те же стулья, те же гардины, но под рукой Стеши они быстро приняли другой вид, нашли свое место в комнатах и глянули весело. Затем Стеша одеколоном обрызгала ковры, углы комнат, стены, и тот особый запах неубранных комнат, который прижился в квартире, пропал.
К девяти часам из ресторана был доставлен обед. Причем, сервировать обед прибыл сам шеф-повар, в белом халате, в белом колпаке и с вкусной улыбкой на лице.
Все было готово. Вещи стояли по своим местам, полы сверкали – их натирал сам Арнольдов под руководством Стеши, в столовой на столе красовались закуски, воды, вина…
– Га-а-а! – закричал Богданов, войдя в столовую. – Вот это я понимаю. Вот что значит – женщина в доме… А-а-а, и вы здесь! Здравствуй, кормилец, – так он звал шефа-повара.
Все уже сидели за столом: Стеша, рядом с ней Арнольдов и Аннушка, Кирилл большой на противоположном конце стола, рядом с ним Кирилл малый.
Богданов налил себе вина. Его примеру последовали все. Даже Кирилл малый наполнил чашку фруктовой водой. Богданов поднял бокал и сказал:
– Давайте сейчас первый бокал выпьем за наш народ.
Стеша видела – Кирилл смотрел на нее, не сводя глаз, и в его глазах дрожали и тоска, и грусть, и раскаяние, и огромная любовь к ней – Стеше.
«Батюшки! Но что же мне делать, если у меня к нему ничего нет? Ничего. Ну, вот я смотрю на него… Как на чужого. Ну разве я виновата?» – и, чтобы скрыть свое безразличие, обратилась к Богданову:
– Ну, вы оба – на Балхашстрой?
– Нет… Мне предлагают заняться Волгой. Большой Волгой. Это будет такое мировое дело!.. – Богданов увлекся и по рассеянности сунул столовую ложку в бокал. – Вы знаете? – говорил он, все время глядя на Стешу: – На нас наступает среднеазиатская пустыня. Она наступает через Каспий, Гурьевские пески и вклинивается в самое сердце нашего Союза. По-научному это называется: «язык пустыни».
– А я поеду на Балхашстрой, – как бы про себя, не слушая Богданова, проговорил Кирилл. – Хочется куда-нибудь подальше, – и внимательно посмотрел на Стешу.
9
На следующий день они все выехали за город, на дачу. Дача была прекрасно оборудована и стояла на обрывистом берегу озера Селигарь. Позади дачи тянулся далеко – может быть, километров на триста – могучий сосновый бор, с глухими оврагами, с тенистыми, таинственными балками.
Кирилл назвал дачу «Беленьким домиком», в честь того домика, около которого он когда-то провел первую ночь со Стешей. Дача была покрашена белой краской и внешне напоминала «Беленький домик», только была обширней, массивней, с полукруглыми окнами и террасой наверху. Двор по плану Кирилла расчистили, понастроили площадок – теннисную, крокетную, волейбольную. А в лесу – в глухих балках, особенно там, где всегда гудела лесная песня, развесили гамаки: в таких местах Стеша любила отдыхать. Чуть в сторонке от домика, в густой листве ветельника, покачивалась купальня с тремя отделениями – для мужчин, для женщин и для детей. Кирилл даже мечтал: вот отсюда, из этой купальни, они вместе со Стешей поплывут на тот вон далекий, из красного камня, остров.
Стеша понимала, что все это сделано для нее. Для нее дачу покрасили белой краской и назвали «Беленьким домиком», для нее развесили в глухих балках гамаки, для «ее в бору поставлена такая же избушка с башенкой, как на «Брусках», для нее привезена большая библиотека художественной литературы… для нее… Она все это понимала, но все это ее вовсе не радовало, наоборот – раздражало, как раздражает навязчивое ухаживание нелюбимого человека.
«И зачем он старается! – думала она, гуляя по глухим тропам бора. – Умный человек, а делает глупости».
Но ей тут хорошо.
Ей хочется побыть здесь с Аннушкой, с Кириллом малым… и с Арнольдовым.
Арнольдов каждое утро писал с нее. Он заканчивал картину «Мать». Две его картины были уже отправлены на выставку, и одна из них – «Последний единоличник» – встретила в печати восторженные отзывы.
– Но мы, выражаясь языком Никиты Гурьянова, потом с козырей пойдем, – говорил он в шутку, работая над своей новой картиной.
