папа, какой? У него ручищи-то, поди-ка, ух, какие! Сильные?
– А вот увидишь. А это что за некогдный день?
– Ну, значит, занят я.
Отец расхохотался:
– Значит, некогдный? А пальто примерял?
– Примерял. Хорошо. Только… – И Кирилл малый побежал к двери.
– Ты куда?
– Я пальто повесил в прихожей. Сопрут еще.
Отец снова хохочет:
– Как сопрут? Кто сопрет?
– Зайдут и сопрут. Шакалки.
– Не сопрут. Послушай, – Кирилл-отец покраснел. – Дядя Иосиф вчера у мамы в комнате был?
– Был.
– А что они там делали?
Кирилл малый подумал и проговорил:
– Мы с дядей Иосифом в биллиард играли… на под-стол.
– Это как на под стол?
– А кто проиграет, тот под стол лезет.
– И кто же лазил?
– И он и я.
– А мама?
– А мама смеялась, раскатывалась.
– А о чем они еще говорили?
Кирилл малый втянул подбородок, подражая Кириллу большому, и, заложив руки на поясницу, прошелся по комнате:
– Что они еще говорили? Дай-ка припомню. Про часы. Ты отдал мастеру часы, а мастер обидел маму… и мама плакала.
Кирилл большой чуть не вскрикнул:
– Часы? Про часы? А ну, еще, еще что?
Сын тронулся к двери:
– Я пойду. А то сопрут пальто.
А отцу стало до тошноты омерзительно: в нем все перепуталось – и любовь к Стеше, и ненависть к ней за то, что она рассказала Арнольдову про часы, и стыд за допрос сына.
«Пойду и объяснюсь», – решил Кирилл и направился к теннисной площадке.
Он шел вялым шагом, опустив руки. В длинной вышитой рубашке, неподпоясанный, с расстегнутым воротом и в туфлях на босу ногу, он казался не только растерянным, но и старым.
– Ты отработался, Кирилл? – спросила Стеша, ловко отбивая мяч.
– То есть как отработался? – поняв ее по-другому, спросил Кирилл. – Мне надо поговорить с тобой. Не уделишь ли минут десять?
– Что ж, – сказала она и глянула в сторону Арнольдова. – Раз приказывает владелец дачи… а мы – гости, – и пошла с ним в ногу к сосновому бору.
Слова Стеши выбили из него все, и он окончательно понял, что он для нее чужой, что между ними ничего уже нет и говорить ей о каких-то своих чувствах – значит стать навязчивым и смешным. Они шли рядом и молчали.
– Стеша. Скажи. Ты его любишь? – наконец проговорил он.
– Кого?
– Ну, кого… кого… – Кирилл еле подавил в себе вспышку гнева. – Его… Арнольдова. Надо сказать правду. Ведь так дальше нельзя. Я ведь тогда тебе все сказал.
Стеша долго думала. Она смотрела себе под ноги, на то, как темнели от росы ее беленькие туфли. Затем подняла голову, резко тряхнула ею.
– Да. Я его люблю, – и сделала несколько шагов в сторону, точно испугавшись, что вот сейчас Кирилл ударит ее. – Да, да… я люблю… очевидно.
У Кирилла перехватило дыхание, он побледнел и зашатался, затем, страшный, озверевший, сделал шаг к ней.
– Да-а? Значит, все?
– Что все?
– И ты думаешь, после этого мы можем находиться в одном месте? – выкрикнул Кирилл и смутно подумал: «Батюшки! Какое это страшное чувство. Зачем я так волнуюсь?»
– Почему же нет?
Стеша улыбнулась краями губ. Кирилл не понял, что это было: превосходство ли над ним, или издевка.
– Почему же нет? – повторила Стеша. – Да. Я его люблю… как человека.
Кирилл глубоко вздохнул. Ах, если бы он посмотрел на себя со стороны – какой у него был глупый вид и какой он был дуралей в эту минуту.
– Ну, хорошо. Ты его как человека, а он тебя? Ну, вот позавчера я видел, как он тронул тебя рукой и вот так провел ладонью по твоему плечу. Это что?
– Ну, нет. Он простой и хороший. Не говори про него мерзостей. Да и не помню я, чтобы это было. По- моему, этого вовсе и не было.
– Значит, я вру?
– Не врешь, а ошибаешься.
– Но я же видел. И глаза у тебя, при этом засверкали.
– Не помню.
– Ну, как это – не помню?
– Не помню, и все.
У Кирилла снова поднялась волна гнева, и кто-то другой, не Кирилл Ждаркин – строитель завода, а кто- то другой, чужой, только что пришедший откуда-то, толкнул Кирилла, и рука у него поднялась, и ему страшно захотелось за «не помню» ударить Стешу по лицу.
«Ну, что ты… что ты?» – еле сдержал он себя и хрустнул пальцами.
Чуть успокоившись, спросил:
– А жить бы с ним ты могла?
– Это что – жить? Как жить?
– Ну, что ты из себя малютку разыгрываешь, – раздраженно бросил он.
– Могла бы, – ответила Стеша и повернула обратно. – Нам надо держаться ближе к даче: я ведь с тобой не справлюсь одна.
И эти слова привели Кирилла в себя. Ему вдруг стало стыдно за свой гнев, и он тихо проговорил:
– Я тебя очень прошу говорить со мной, как с больным. Пойми меня… и не крутись.
– Ага! «Не крутись»! Но я только пустила в ход наше женское оборонительное средство. «Не знаю», «не помню» – дали ведь вы нам. Вы! Владельцы. Ты вот кичишься: «Я пришел и сказал тебе тогда все». Ты пришел и сказал? А вот могла ли я тебе об этом же, допустим, если бы со мной оно случилось, прийти и сказать все? Ну-ка, товарищ Ждаркин, отвечай. Что бы ты со мной сделал? – Она несколько секунд молчала. – Хвалишься: какой я правдивый. Пришел и сказал. А вот я еще только намекаю на правду, а ты уже готов меня схватить за глотку… На вашу физическую силу мы отвечаем увертками. Понял? А теперь вот тебе правда, Кирилл: я люблю его. – И она прибавила шагу, точно убегая из бора.
Кирилл опустился на пень. Он долго смотрел, как между деревьями мелькало голубое платье Стеши, затем поднялся и пошел напрямик, в глубь бора – распоясанный, огромный, широко разводя руки – и все время спотыкался.
11
Вернулся он поздно. Было уже около часу ночи.
«Надо быть лучше. Лучше», – твердил он, подходя к даче.
