кроме цинизма, и слава богу: «Весь вектор мирового развития последнего десятилетия заключается в том, чтобы с точки зрения высшего права и высшей морали пересмотреть все прежние законы и обычаи войны к полному их упразднению (см. то же Косово)» (М. Соколов).
Наименее заметен, но и наиболее интересен постоянно возникавший в ходе полемики (точнее, в ходе защиты милитаризма) образ границы. Причем первично именно ощущение границы, но вот между чем и чем эта граница проходит? Между двумя типами журналистики, как полагал А. Колесников («Бабицкий иногда переходил грань чистой журналистики»)?
Или между журналистикой и чем-то иным, как полагал А. Архангельский, так и не сумевший определить это «иное»: «Как не поддаться соблазну перейти на одну из сторон информационного конфликта… Вполне вероятно, что им двигало желание спасти пленных солдат. Но (если только его не принудили силой), сделав первый шаг в сторону прибывших за ним боевиков, он не только пересек границу между Чечней и «собственно» Россией, но и границу между журналистикой и чем-то совсем, совсем иным» (А. Архангельский).
Представляется, что формулировка Архангельского даже опаснее, чем лобовое определение Ю. Богомолова: «Главная линия информационно-пропагандистского фронта пролегает не между теми, кто за войну, и теми, кто против, а между теми, кто за победу федеральных сил в Чечне, и теми, кто за победу мятежников».
Слово «иное» выражает нечто более страшное и глубинное, чем «мятежники». Во всяком случае, когда милитаристы пытаются определить, как определяется «граница», они говорят не о географии и не о политике, а о «глубинах души»: «Но есть разделительная черта. По одну сторону этой черты стоят люди, которые, критикуя свое правительство и свою армию, тем не менее в глубине души желают успеха как правительству, так и армии… По другую сторону черты находятся те, кто в принципе желает своим войскам поражения, своему правительству — неудач. Те, кто симпатизирует противнику и, по сути, действует в его интересах. В этом случае антивоенные идеи служат только прикрытием. Журналисты Радио «Свобода», такие, как Андрей Бабицкий и Савик Шустер, эту черту явно перешли» (Н. Верхоянский; ср. заявление О. Кучкиной о том, что Бабицкий «психологически» принял правоту «той стороны»).
Это представление о границе, о «той стороне» имеет мало общего с рациональным представлением о географической границе, о границе между нормой и преступлением, которая определяется законом. Насколько важно для милитаризма это ощущение линии, видно из заявления Главного военного прокурора, оправдавшего военные преступления фразой: «Всех старейшин всегда предупреждали: если из какого-то дома начнут стрелять, мы этот дом снесем. Подобный подход, несмотря на его жестокость, укладывается в рамки института крайней необходимости».
Граница отделяет не Россию от Чечни, а необходимое от ненужного, от того, что нужно уничтожить. Речь идет о границе, которая измеряется не разумом, не правом, не в ходе дискуссии или состязательного судопроизводства, а сердцем, «нутром»: «Патриотические чувства и элементарное чувство справедливости подсказывают, что Бабицкий в данной ситуации — противник» (Н. Верхоянский). Это граница между светом и тьмой, между царством святых и царством сатаны, и тот, кто переступил эту грань, — тот «готов обслужить… хоть самого Вельзевула» (М.Соколов).
Над головой Бабицкого и иже с ним витает «тень бесславных последователей Геббельса из разных стран» (С.Микоян). И если старый коммунистический агитатор (Микоян о себе говорит с гордостью, что он 24 года работал в советской прессе; да и фамилия его говорит о многом) употребляет слово «тень» явно в метафорическом значении, то журналист из «призыва девяностых», А.Архангельский, часто выступающий с православных позиций, вряд ли только метафорически усматривает в Бабицком «адвоката дьявола».
Так мифотворчество доходит до крайнего предела: дальше опускаться некуда. Важно, что если по некоторым параметрам видна психологическая близость журналистов с разными убеждениями (прежде всего, пессимистический взгляд на мир), то полной симметрии все же здесь нет. Как раз одному лагерю хотелось бы видеть мир симметрично разделенным на два царства, света и тьмы, хотелось бы верить, что мифотворчество одинаково свойственно всем журналистам. Но содержательный анализ статей показывает, что «демократический лагерь» не доходит ни до такой демонизации оппонента, ни до циничной готовности соревноваться в цинизме с самыми циничными силами и превзойти их. Нет симметрии между средневековой психологией милитаристской, агрессивной журналистики, любящей любить власть и ее оправдывать, и психологией современной, пестрой, озабоченной более фактами, нежели оценками, и претендующей не на распоряжение чужими судьбами, а на освобождение своей и социальной от фатализма и нежелания знать, помимо возвышенных истин, еще и обычную правду.
