господства буржуазии и установлению диктатуры рабочего класса. Из Ленина доступна была лишь статья «Политические партии в России и задачи пролетариата», написанная в апреле 1917 года. Она была опубликована 1 сентября 1919 года в пекинском журнале «Цзефан юй гайцзао» («Освобождение и реконструкция»). Имелся также перевод «Манифеста Коммунистического Интернационала к пролетариям всего мира», написанного Троцким для I конгресса Коминтерна — всемирной коммунистической организации, созданной большевиками в марте 1919 года. Манифест, призывавший к мировой социалистической революции, был помещен в номерах пекинской газеты «Чэнь бао» («Утро») за 7—11 ноября 1919 года в рубрике «Возрождение мира». Автором перевода был небезызвестный нам Ло Цзялунь, лидер пекинских студентов. С большим вниманием Мао прочитал и некоторые другие работы, излагавшие коммунистические идеи, в том числе «Классовую борьбу» немецкого марксиста Карла Каутского и «Историю социализма» английского философа-фабианца Томаса Киркаппа. «Во время моей второй поездки в Пекин, — говорил он позже Эдгару Сноу, — я много читал о событиях в России и жадно выискивал все то немногое из коммунистической литературы, что было доступно тогда в Китае. Три книги особенно глубоко врезались в мою память, утвердив меня в вере в марксизм. Это „Коммунистический Манифест“ в переводе Чэнь Вандао (первая марксистская книга, опубликованная на китайском языке), „Классовая борьба“ Каутского и „История социализма“ Киркаппа. К лету 1920 года я стал в теории и в какой-то мере на практике марксистом, и с того времени я и считаю себя марксистом»121.
Рассказывая американскому корреспонденту о своем идеологическом становлении, Мао, конечно, приукрасил действительность. Все было гораздо сложнее, и три упомянутые им работы, разумеется, не перевернули его сознание в одночасье. Тем более что перевод коммунистического Манифеста, выполненный Чэнь Вандао, появился лишь в августе 1920 года, так что к лету того же года Мао его вообще прочитать не мог[10]. В определенной степени картину, складывавшуюся в голове нашего героя, дополняли работы самих Ли Дачжао и Чэнь Дусю, популяризировавшие октябрьский опыт122. Много, конечно, давали и беседы с профессором Ли, общение с уже принявшим взгляды большевиков Дэн Чжунся, с другими молодыми столичными интеллектуалами.
После событий 4 мая настроения пекинского студенчества изменились. Иллюзии периода войны относительно англо-американского «либерализма», разделявшиеся тысячами китайских патриотов, развеялись. Это привело к кризису буржуазно-либеральной мысли в Китае в целом, а в столице в особенности, усилило идейное и политическое размежевание в интеллигентской среде123. Как раз в то время на сцену китайской истории впервые выступили промышленные рабочие. Их пробуждение явилось для тех китайских революционеров, кто уже начал знакомство с марксизмом, наглядным подтверждением правильности марксистской теории о «всемирно-исторической миссии рабочего класса»124. Но наиболее существенными факторами, определившими интерес китайской общественности к марксизму, были победоносный характер Октябрьской революции в России, резко антиимпериалистическая и антикапиталистическая направленность политики Советского государства, успехи Красной армии в борьбе с империалистической интервенцией и внутренней контрреволюцией. «С русской революции марксизм проявил себя как сила, способная всколыхнуть мир», — подчеркивал в 1919 году Ли Дачжао. И, собственно говоря, был прав125.
Достижения российских коммунистов, прежде всего на полях сражений с империализмом и аристократией, вызывали желание разобраться в той идеологии, которой они руководствовались. И именно в опыте большевиков патриотически настроенная китайская интеллигенция стала искать теорию, которая могла бы перевернуть Китай. Таким образом, марксизм начал, по сути дела, распространяться и восприниматься в Китае сквозь призму большевистского опыта. Через много лет, оглядываясь назад, Мао Цзэдун заметит: «Китайцы обрели марксизм в результате применения его русскими… Идти по пути русских — таков был вывод»126. Из всего богатого спектра марксистских течений передовая китайская интеллигенция заимствовала лишь большевизм. Для приверженцев этого направления были характерны волюнтаристское отношение к законам общественного развития, недооценка принципов естественно- исторической эволюции человеческого общества, абсолютизация роли масс и классовой борьбы в истории, тотальное отрицание прав собственности и личности, апология насилия, а также игнорирование общечеловеческих ценностей, в том числе общепринятых понятий морали и нравственности, религии и гражданского общества. Характерно для них было и упрощенное, поверхностное представление о социально-экономической, политической и идеологической структурах капиталистического и докапиталистического обществ, не учитывавшее всего разнообразия общественных систем. В своих взглядах на мировое развитие они были глобалистами, стремившимися обосновать тезис о неизбежности мировой социалистической революции.
Особое восхищение у определенных групп китайской молодежи, остро переживавшей слабость и униженность своей страны, вызывала железная воля большевиков. Ленинскую политику тотального пролетарского террора эти китайцы воспринимали как проявление непоколебимой силы. А именно силы как раз и не хватало Срединному государству!
Не случайно «влюбленность в террор», характерная для многих молодых людей в тогдашнем Китае, глубоко поразила знаменитого английского философа-либерала Бертрана Рассела, находившегося в этой стране в начале 1920 года по приглашению Пекинского университета. Рассел приехал в Китай, предварительно посетив объятую пламенем Гражданской войны Советскую Россию, и его заметки о ней были опубликованы Чэнь Дусю в журнале «Синь циннянь»127. Деятельность российских коммунистов он характеризовал объективно и всесторонне128, но поскольку сам был достаточно левым, то в лекциях и статьях подчеркивал все же «огромное значение большевистского опыта для развития мира», обращая внимание на необходимость поддержки Советской России социалистами всех стран. В то же время как либерал он приходил в ужас от несовместимости действий большевиков с принципами демократии, от развязанного ими террора, наводившего «страх на людей»129. Выступая в различных аудиториях, Рассел осуждал диктатуру, хотя и довольно благожелательно отзывался о самой коммунистической идее. Он ратовал за то, чтобы воспитывать богачей, убеждая их в необходимости исправлять свои «недостатки». В этом случае, считал Рассел, не надо будет «ограничивать свободу, воевать и совершать кровавую революцию»130. Однако его студенты с жадностью впитывали именно то, за что Рассел подвергал большевиков осуждению. «Все они [его студенты в Китае] были большевиками, — вспоминал Рассел впоследствии, — за исключением одного, являвшегося племянником императора. Это были очаровательные молодые люди, бесхитростные и смышленые в одно и то же время, жаждавшие постичь мир и вырваться из плена китайских традиций… Не было предела тем жертвам, которые они были готовы принести ради своей страны. Атмосфера была наэлектризована надеждой на великое пробуждение. После многовекового сна Китай начинал осознавать современный мир»131.
Пребывание в Пекине зимой — весной 1920 года не привело, однако, к коренному перевороту в сознании Мао. Да, марксизм и особенно большевизм впечатлили его своей апологией железной воли, заставили больше размышлять о русском коммунизме. Но никаким марксистом к лету 1920 года Мао не стал. Вот что он сам писал в середине марта 1920 года своему другу Чжоу Шичжао: «Если говорить честно, у меня до сих пор нет относительно ясной картины различных идеологий и доктрин»132. А вот что он отмечал в начале июня в письме своему старому учителю Ли Цзиньси: «Я чувствую, что у меня нет достаточно общих знаний, а потому мне трудно сконцентрироваться на изучении одного предмета»133. Он хотел «составить ясное представление» обо всех концепциях «по переводам, газетным и журнальным статьям современных проницательных людей, выделяя суть теорий, китайских и зарубежных, древних и новых»134.
Да, пока в его голове была каша. Он уже считал Советскую Россию «цивилизованной страной № 1 в мире», но все еще в духе то ли Кропоткина, то ли Чернышевского мечтал о том, чтобы вместе с товарищами снять дом и основать там «Университет самообразования». Он расписывал занятия каждого члена этой утопической коммуны по часам, ратуя за то, чтобы «все делалось непременно сообща. Те, кто заработает больше, будут помогать тем, кто заработает меньше. Наша цель — выживание»135. Под влиянием всего прочитанного и услышанного о Стране Советов он хотел ехать туда и в феврале 1920 года даже осторожно намекал Тао И на возможность вместе отправиться в Россию через год или два, и вдруг, в конце июля 1920 года, заявлял, что «в России, на берегах Арктического океана, появился [лишь] малюсенький цветок Новой Культуры. В течение нескольких лет жестокие ветра и проливные дожди
