предложив встретиться и обсудить ситуацию. Он выразил готовность преподнести Юаню в знак уважения сто винтовок, если тот позволит ему обосноваться в этих местах. От этого подарка бандит, у которого было всего шестьдесят плохих ружей, конечно, не мог отказаться, но гордость не позволяла ему взять оружие даром. Встретившись, Юань заплатил Мао тысячу серебряных юаней: это был щедрый жест, типичный для китайца. Традиция требовала от хозяина, приняв подношение, вознаградить дающего сторицей. В противном случае можно было «потерять лицо»: ведь гость и вправду мог подумать, что у хозяина есть проблемы. Мао оценил это и своей простотой и обходительностью понравился Юаню. Тому очень польстило, что такой большой человек (а он слышал о Мао как об одном из руководителей коммунистической партии) оказал ему знаки внимания. Расчувствовавшись, он даже сообщил Мао Цзэдуну, что и сам с прошлого года является членом компартии. Так ли это было на самом деле, кто его знает, но Мао сделал вид, что поверил. Через Юаня он установил связь с Ван Цзо, которому тоже подарил оружие (семьдесят винтовок с полным комплектом боеприпасов). На не шибко образованного Ван Цзо особое впечатление произвела эрудиция коммунистического вождя. «Ну и человек! — говорил он. — Один раз с ним поговоришь, а такое чувство, что будто бы лет десять только и делал, что читал книги!»136 Именно Ван посоветовал Мао обосноваться в Цыпине, находившемся под его контролем. На родине же Юань Вэньцая, в соседнем поселке Маопин, был развернут дивизионный госпиталь. Так как Мао был на пять лет старше Юаня и Вана, те стали назвать его «Мао дагэ» («большой брат Мао»). Оформление бандитского братства, по обычаю, было отпраздновано вином и жареной свининой.
Конечно, не все развивалось гладко. То и дело между бойцами Мао и разбойниками Юаня и Вана возникали стычки. Особенно по этому поводу возмущался Ван Цзо, который по натуре своей был человеком весьма недоверчивым. Основания для беспокойства у него, конечно, были. Ведь войска Мао превосходили «общество сабель» в три раза. «А что, если Мао отнимет у нас власть, — поделился он как-то сомнениями с Юанем. — Проглотит и не заметит». И тогда хитрый Юань придумал, как привязать Мао к себе. Он познакомил его с симпатичной сестрой своего старого друга и одноклассника из соседнего уезда Юнсинь, порекомендовав ее как хорошего переводчика местного диалекта. Звали эту девушку Хэ Цзычжэнь и было ей всего восемнадцать лет (она родилась в сентябре 1909 года). В отряде Юаня она находилась недавно, с июля 1927 года. Судя по всему, Юань, ценивший старые связи, относился к ней хорошо, а с его женой Се Мэйсян девица Хэ вообще была близко дружна. Благоволил к ней и Ван Цзо, подаривший ей маузер. Цзычжэнь (дословный перевод: «Дорожить собой») с шестнадцати лет была членом компартии, и в горы Цзинган ее направила местная юнсиньская парторганизация вскоре после того, как в поселке установилась власть «белых». Она была начитанной и политически грамотной, а главное — привлекательной, энергичной, живой и веселой по характеру. Она имела нежное овальное лицо, большие блестящие глаза и тонкую кожу. Не случайно ее детское имя было Гуйюань («Круглая луна в саду коричных деревьев»)[43]. В общем, на Мао она произвела впечатление.
Да и он ей тоже понравился, несмотря на то, что был старше на шестнадцать лет! Она знала, что он женат и имеет троих сыновей: он сам ей об этом сказал. Но ее ничто не могло остановить. Мао умел нравиться женщинам. А в то время, когда они познакомились, он был особенно неотразим. Очень худой, длинноволосый, с высоким лбом и томными печальными глазами, он поразил воображение Хэ Цзычжэнь. В нем чувствовалась не только физическая сила, но и необычайная интеллектуальная мощь. К тому же он был очень чувствителен, писал стихи, хорошо знал художественную литературу и народный фольклор. Таких людей молоденькая Хэ Цзычжэнь еще не встречала. Была ли это взаимная любовь? Или просто сексуальное влечение? Люди, знавшие их, рассказывают разное. Но кто может знать наверное? Чужая душа — потемки.
Ранней весной 1928 года Мао попросил Цзычжэнь выбрать время и помочь ему с работой над кое- какими рукописями. «Могу помочь, если только ты не посчитаешь, что у меня плохой почерк», — согласилась она. И на следующий день пришла к нему (Мао работал тогда в одном монастыре в горах). С тех пор они и стали жить вместе. А в конце мая (то ли 25-го, то ли 26-го) в присутствии свата Юань Вэньцая с товарищами была сыграна «свадьба». Ели конфеты и орешки. Пили чай. Смеялись, шутили, шумели. И никто, конечно, не вспоминал о Кайхуэй.
А та (бывает же так!) случайно узнала об измене мужа. Долгие месяцы не имела о нем вестей, а тут на тебе! Удар был настолько силен, что Кайхуэй решила покончить с собой. И наверное, сделала бы это, если бы не мысль о детях137. Два года, вплоть до кончины, носила она в себе обиду.
Между тем, пока Мао устраивал свою личную жизнь и создавал советы на границе Хунани и Цзянси, события в КПК развивались бурно. Как раз в тот день, когда он собирал войска в Вэньцзяши, 19 сентября, Сталин сам, наконец, принял решение об официальном выходе КПК из Гоминьдана и о начале борьбы коммунистов за создание советов в Китае. Указания об этом Цюй Цюбо получил через советского консула в Ханькоу на следующий день. Чжэн Чаолинь сообщает: «Я до сих пор помню, как… Цюбо и я пришли в русское консульство в Ханькоу. Пока я сидел в приемной, он вошел в кабинет. Выйдя из него, он сказал мне: „Интернационал прислал телеграмму о том, чтобы мы вышли из Гоминьдана“. К тому времени оба, и правый и левый Гоминьданы уже исключили нас»138. В конце сентября руководители китайской компартии отплыли на пароходе из Ханькоу в Шанхай139. Здесь, в глубоком подполье, они продолжили свою деятельность. Туда же вскоре отправился и Ломинадзе. А в октябре в Шанхай прибыл еще один представитель ИККИ, немецкий коммунист Гейнц Нейман (Мориц), выдававший себя за австралийского коммерсанта Грубера. Он, правда, в ноябре выехал через Гонконг в Кантон для подготовки там нового восстания. Это выступление, известное в истории как Кантонская коммуна, также, естественно, закончилось поражением. Одной из многочисленных жертв его стал известный нам Чжан Тайлэй, бывший переводчик Маринга и Бородина. Только по счастливой случайности военному руководителю восстания, Е Тину, удалось бежать.
«Белый» террор и авантюристическая политика восстаний вообще дорого обошлись компартии. К концу 1927 года она потеряла около четырех пятых своего состава: общая численность КПК сократилась с почти 58 тысяч до 10 тысяч человек.
Вот почему многие коммунисты, и не только Мао, зимой 1927/28 года вынуждены были отступить в деревню. Здесь, в отдаленных и труднодоступных районах, они развернули новую борьбу под продиктованными им из Москвы лозунгами советов. Но Мао все же был первым в этом деле. И как первому ему пришлось столкнуться со многим: и с непониманием товарищей, и с ненавистью завистников, и с упреками в «левом уклоне», и с обвинениями в «правом». Уже в сентябре его подверг уничтожающей критике советский консул и коминтерновский представитель в Чанше Кучумов — за отказ штурмовать Чаншу. В своем докладе и письмах в Политбюро ЦК КПК от 16 и 17 сентября Кучумов назвал «бездействие» хунаньского парткома «исключительно постыдным предательством и трусостью», потребовав от Политбюро немедленной реорганизации провинциального партийного руководства. Советский консул был убежден, что восстание в Чанше могло быть успешным, если бы Пэн Гунда и Мао Цзэдун не продемонстрировали «чудовищный пример филистерства китайского типа». В ответ на это Цюй Цюбо издал приказ о немедленном выступлении в Чанше. Одновременно он направил в этот город своего полномочного представителя Жэнь Биши, который действительно провел новую перестановку в руководстве парткома (при этом, правда, Пэн Гунда остался секретарем). Усилия Жэня, однако, никакого влияния на ситуацию не оказали, да он и сам быстро понял, что «момент восстания» в Чанше «был упущен»139a.
Следующий удар Мао получил на расширенном совещании Временного политбюро, проходившем в Шанхае с 7 по 14 ноября 1927 года. Руководили этим совещанием два эмиссара Москвы — знакомый нам Ломинадзе (он, правда, уехал в Россию 10 ноября, не дождавшись его конца) и представитель Красного интернационала профсоюзов Ольга Александровна Миткевич (партийные клички — Александрович и Ольга). Их вмешательство в работу Политбюро предопределило тяжесть тех наказаний, которые понесли организаторы бесславных восстаний. Сталину вновь потребовались козлы отпущения: как всегда, Москва отказывалась признать хотя бы долю своей вины за ошибочный политический курс. В отношении Мао Цзэдуна и его товарищей в решении совещания «О политической дисциплине» говорилось следующее: «Хунаньский провинциальный комитет в руководстве крестьянским восстанием полностью нарушил тактику ЦК, который неоднократно указывал, что в качестве главной силы восстания в провинции Хунань должны выступить крестьянские массы. ЦК также прямо предостерегал секретаря провинциального комитета товарища Пэн Гунда относительно такой ошибки, как военный оппортунизм, и требовал от провинциального комитета исправления этой ошибки… Расширенное совещание Временного политбюро ЦК постановляет
