Обличение царя юродивым также входило в разряд культурных стереотипов, отчего историку бывает столь трудно отличить вымысел от факта. Естественно, что в общении с царем юродивый пользовался привычным корпоративным кодом, прежде всего загадкой и жестом. Словесную загадку предложил царю Алексею Михайловичу юродивый Киприян, любивший прокатиться на облучке государевых саней. «Внегда Никонова новшества Российский части болезненно колебати пачаша…, — повествует Семен Денисов, — тогда дивный Киприан, к самодержцу на колесницу востекая, краткими увещанми того моляше, о древлем благочестии часто… насловия издаваше… Иногда же граголаше: „Все изрядно, да единаго несть'. Монарху вопросившу: „Чесого таковаго?', отвеща: 'Старыя веры!'». [198] «Насловистый» человек—тот, кто говорит красно. «Насловие» — удачное, меткое словцо. Киприян, как и подобает юродивому, изрекал апофегмы.
Иногда перед царем юродивый разыгрывает целый спектакль, но спектакль обязательно загадочный. Исаак Масса, занесший в свои записки множество московских слухов и сплетен, рассказывает о пантомиме, которую устроила перед Борисом Годуновыммосковская юродивая Елена [199] (напомню, что ей приписывалось
и пророчество о смерти Лжедимитрия). Она жила в землянке возле какой?то часовни вместе с двумя– тремя богаделками. В то время, когда по Москве уже разнеслась весть о первом самозванце, Борис Годунов как?то посетил ее. Елена молча положила перед ним «короткое четырехугольное бревно» и велела окадить его ладаном. Это тоже загадка, только без слов. «Короткое четырехугольное бревно» означает колоду, старинный долбленый гроб(до Петра досчатых, сшивных гробов на Руси не делали), так что юродивая Елена, если верить Исааку Массе, предрекла Борисову кончину. Может быть (этого Исаак Масса не понял), в пантомиме Елены зашифрована также мысль о времени, указание на скорую смерть царя. Дело в том, что колода встречается в загадках о времени — здесь она значит год: «Лежит колода, на ней дорога, пятьдесят сучков, да триста листьев»; «Лежит колодапоперек дороги; в колоде двенадцать гнезд, в гнезде по четыре яичка, в яичке по семи зародышков, что выйдет?». Выходит год из двенадцати месяцев, в месяце по четыре недели, в неделе по семи дней.
Народная молва нимало не заботилась о точности, когда дело касалось общения юродивого с царем. В какую бы конкретную форму ни выливались обличения (если они вообще имели место), в устной передаче они в поразительно короткий срок принимали вид загадки, чаще всего зрелищной, превращались в пантомиму. И. У. Будовниц подробно разобрал древнерусские и чужеземные источники, в которых упоминается Никола Псковский Салос.[200]
147
Выяснилось, что все они единогласно отводят Николе роль спасителя Пскова от царского гнева, но о том, как Никола обличал Ивана Грозного, рассказывают по–разному. (Это, впрочем, вовсе не означает, что выдуман сам факт обличения, на чем настаивает И. У. Будовниц.[201] Если юродивые бесспорно обличали царя Алексея Михайловича, то почему столетием раньше они не могли протествовать против изуверств Ивана Грозного?). По одним сведениям, Никола Салос предсказал, что падет царев аргамак, по другим — просто «жестокими словами» поносил Грозного. Предоставим слово англичанину Джерому Горсею, который приехал в Россию в 1573 г., спустя три года после опричного похода на Новгород и Псков. «В Пскове был тогда один юродивый, которого тамошние жители считали пророком. Этот обманщик, или колдун, по имени Никола Святой, встретил царя смелыми укоризнами и заклинаниями, бранью и угрозами, называя его кровопийцею, пожирателем христианского мяса, и клялся, что царь будет поражен громом, если он или кто?нибудь из его воинов коснется во гневе хотя единого волоса на голове последнего ребенка в Пскове; что ангел божий хранит Псков для лучшей участи, а не на разграбление, и что царь должен выйти из города прежде, чем божий гнев разразится в огненной туче, которая, как сам он может видеть, висит над его головой (ибо в эту минуту была сильная и мрачная буря). Царь содрогнулся от этих слов и просил его молиться об избавлении его и прощении ему его жестоких замыслов. (Я видел этого негодного обманщика, или колдуна: и зимой и летом он ходил голый, вынося и зной, и мороз. Посредством волшебных очарований дьявола он делал много чудесных вещей. Его боялись и уважали как государь, так и народ, который всюду
за ним следовал)».[202]
Как видим, Джером Горсей излагает еще одну версию: Никола угрожал Ивану Грозному, что «божий гнев разразится в огненной туче». В свое время на очевидную легендарность этой версии указал Н. М. Карамзин: «Но это было зимою, а зимние тучи не громоносны».[203]Несмотря на это, записки Горсея для нас чрезвычайно важны. Во– первых, это единственный из иностранных авторов, кто своими глазами наблюдал Николу Псковского. Во– вторых, следует обратить внимание на то, что юродивый, по Горсею, бранил Ивана Грозного кровопийцей и пожирателем христианского мяса. Эта ничем не замечательная, мимолетная фраза и представляет собою источник той зрелищной загадки, того парадоксального жеста,
148
той пантомимы, которую народная молва вскоре навечно связала с Николой Салосом и Грозным.
Джильс Флетчер, посетивший Москву через шестнадцать лет после Горсея, услышал и записал уже окончательный, отшлифованный вариант легенды. По сведениям Флетчера, Иван Грозный пожаловал Николу каким?то подарком. В ответ юродивый послал царю кусок сырого мяса. Царь простодушно удивился: ведь был пост, а не мясоед. Тогда Никола разгадал загадку: «Да разве Ивашка думает… что съесть постом кусок мяса какого?нибудь животного грешно, а нет греха есть столько людей, сколько он уже съел?». Этот парадокс увенчал здание легенды и стал каноническим в картинах юродского протеста. Приуроченный к опричному погрому Новгорода, он вошел в житие Василия Блаженного. Василий будто бы позвал царя Ивана в убогий вертеп под волховским мостом и предложил гостю «скляницу крови и часть сырого мяса».
В заключение необходимо еще раз подчеркнуть, что обличения царя юродивым, по всей видимости, нельзя считать случайностью. Скорее это была система. Народ ждал их, и юродивые не обманывали его ожиданий. Флетчер, как кажется, разделял убеждение в том, что протест против злоупотреблений властелина, общественное заступничество непременно сопутствуют юродству. Об этом говорит один фрагмент его книги — тот, в котором он уподобил юродивых гимнософистам. Флетчер писал, что юродивые «очень похожи на гимнософистов и по своей жизни, и поступкам, хотя не имеют ничего общего с ними относительно познаний и образования».[204] Древняя Русь знала много рассказов о легендарной стране добродетельных гимнософистов («рахманов», «нагомудрецов»). О «нагомудрецах» повествовали Хроники Георгия Амартола, переводные апокрифы, «Повесть временных лет», хронографическая и «сербская» Александрии.[205] Но что знал о гимнософистах Флетчер? О чем он думал, сравнивая с ними юродивых?
Это можно представить по европейским энциклопедиям эпохи барокко. В одном почтенном словаре XVII в. сказано: «Гимнософисты — индийские философы, прозванные так потому, что ходили нагими, целый день неподвижным взором уставясь на солнце. Холод и зной переносили, не ощущая боли. Рассказывают, что Александр Великий, придя к ним, сказал: „Просите чего хотите'. Они же ответили: „Дай нам бессмертие, коего желаем больше всего па свете'. Он возразил: „Сам будучи смертным, не могу никому даровать бессмертие'. „Так если ты, — сказали они, —знаешь, что смертен, зачем же, не довольствуясь отеческим
149
престолом, враждуя со всеми, стремишься покорить весь мир?'».[206]
