боятся. Абсолютно все. Даже тетя Тамара. Как только увидит вас, сразу синеет и говорит: «Я в другой раз зайду». А я вот нисколечко. Хоть вы и марки собираете. Вот и Тимка может подтвердить. Подтверди, Тим! Я сижу, а мама: «Сколько можно смотреть в стенку?» А я ей… А тут вы!
Дед поглядел на Тимку. Тимка посмотрел на деда, вздохнул и подумал: «За что я только люблю тебя, Алька?»
А дед сказал, ни к кому не обращаясь, но все-таки как бы Тимке:
— Мы знали, на что шли… Мы прежде хорошо подумали.
Тимка принялся изучать заусенцы на пальцах. Откуда только они там появляются? Вот ведь, честное слово, даже если и не обкусываешь ногти, то они все равно сами собой берутся…
— Я тоже подумала, — защебетала Алька, — такая скучища сидеть дома, когда все в лагере. Ларка тоже в лагере. Не знаете Ларку? К ней еще дядя приезжал из Калининграда. У меня ведь карантин был. Вот здорово! Правда?
— Мадемуазель, — заметил дед, — вы же не хотите, надеюсь, чтобы я посинел, как тетя Тамара?
— Да, она синеет, — вздохнула Алька и сделала печальную мину.
— Тогда не отвлекайте меня от дороги. Иначе первый же столб — наш. — И дед нажал на газ.
Алька некоторое время молча смотрела в непроницаемые затылки деда и Тимки. Разные противоречивые чувства и всевозможные сомнения обуревали ее, это хорошо было заметно по глазам… Но она лишь шмыгнула носом и развернула целлофановую обертку бутерброда.
Наконец-то в машине стало тихо. Тимка смотрел на красивое Алькино лицо, на то, как она жует бутерброд, и думал о превратностях любви. А дед сказал через какое-то время:
— Мы, мужчины, иногда совершаем ошибку, доверяя нашим чувствам. Да.
«Откуда берутся такие… эти заусенцы, подлые, когда даже совсем не обкусываешь ногти?!!» — Тимка покраснел.
Но вот город кончился. Дед приосанился и добавил газу. Впереди было совершенно пустынное шоссе. Точнее, почти пустынное. Далеко-далеко, у горизонта, скользила нанизанная на липкую асфальтовую струну оранжевая бусинка-автомобиль. И все.
Дед строго глядел на ускользающую под капот дорогу — он к ней относился снисходительно, но с уважением.
— Как автомобилист со стажем, — заявил дед, — замечу, что профессионала от любителя отличает такое ценное качество, как хладнокровие. А также выдержка и самодисциплина. Дорога не любит ухарей. Поверьте, молодые люди, знавал я множество лихачей, и все они закончили печально. Да…
Алька наконец прожевала бутерброд — в сухомятку это не так-то просто — и подтвердила:
— Конечно, выдержка и самодисциплина. У нас физкультурник всегда…
Но дед не дал ей развить мысль.
— Потому как автомобилист, нарушающий правила дорожного движения, создает потенциальную угрозу как для себя и своих пассажиров, так и для других участников дорожного движения, — значимо произнес дед и поморщился.
— Правильно, — вставила Алька, — правила для того и пишутся, чтоб их соблюдать. Вот у нас в классе тоже есть правила…
Но дед вновь не дал ей развить мысль.
— Но когда я вижу, молодые люди, впереди самоуверенного зануду, который полагает, что ему позволено битый час мозолить мне глаза и пылить в лицо, я прибавляю скорость, — заключил он.
Действительно, впереди, как и час назад, двигалась оранжевая точка. Она то ныряла в ложбины, надолго исчезая, то вновь неожиданно вспыхивала на вечернем солнце.
— Если не умеешь ездить, сиди себе дома, — проворчал дед. — Между прочим, — это уже Альке, — я бы вам посоветовал заняться бутербродом. Запах сыра и колбасы помогает мне сосредоточиться.
— Да, — подтвердил Тимка. — Дед лучше врубается в дорожную ситуацию, если рядом жуют. А он сейчас идет на обгон, — Обгон… — дед презрительно хмыкнул. — Какой это обгон… Так, разминка в начале пути. Сейчас я эту оранжевую жестянку сделаю за… полчаса. Хочешь пари?
— Нет-нет-нет… — замотал головой Тимка, а сам подумал: «Все-таки хорошо, что Алька плохо знает деда. Однако такого дедища полезно знать: наперед».
Оранжевую жестянку сделали с перевыполнением графика, за 26 минут. Причем так славно, что Алька еще долго потом сидела ошарашенная и уже добровольно поглощала бутерброд за бутербродом. Тимка далее начал волноваться за ее здоровье… А иначе какая же это любовь?
А вообще-то уже вечерело. Мелькали по обочинам золотистые стволы сосен. Небо лежало на их широких ветках, и в медовой золотистой глубине терялся солнечный свет. Длинные тени легли поперек дороги. И оттого дорога стала полосатой, словно зебра.
Кругом было славно и покойно. Так же, как на душе у Тимки. Да и вообще мир прекрасен, если у нас все хорошо. Тимка задумчиво смотрел в окно. За окном было все знакомое и какое-то, привычное, словно дома. Привычно и на своих местах стояли деревья, летели вечерние узкие оранжевые облака. И в довершение ко всему на заднем сиденье очень хорошо молчала Алька. Даже без бутерброда. Тимка поглядел в зеркало над водительским местом. Алька, кажется, дремала и красиво улыбалась. Именно так красиво улыбались все девчонки, которые нравились Тимке.
Место для ночлега выбрали неподалеку от дороги, на берегу неширокой речки, где квакали лягушки. Едва открыли дверцы машины, как налетели комары и всех покусали. Из-за комаров пришлось срочно разводить костер. Алька скакала на одной ноге вокруг костра и, отмахиваясь от, мошкары, громко пела:
— Ура! Двенадцать стервецов на бочку с джемом! Ха-ха!
А Тимка, наоборот, сделался скучным. Он взобрался на еще теплый капот машины и сел, а потом и вовсе улегся на спину. В небе было пусто. И уютно. Собирался тихий дождь. Лягушки s смолкли, может, перед дождем, а может, испугавшись боевой Алькиной песни. И сразу стало слышно, как шумит лес. Лес перекричать Алька не могла, сколько ни старалась.
Из леса вернулся дед с охапкой хвороста., Охнув, сгрузил его на землю и, придерживая, поясницу руками, окинул суровым взглядом безобразничающую Альку.
Алька плясала и пела, как под гипнозом, и, конечно, как под гипнозом, ничего не слышала и, не видела. Она пела:
— Куда, куда порой уходят! Корабли! Там-там! И облака нам только снятся!!!
— …ться…ться…ться… — пошло гулять эхо над рекой.
— А кошмары вам не снятся? — в наступившей паузе участливо поинтересовался дед и, повернувшись к Тимке, спросил: — Что-то я не совсем понял… На чем это там пляшет Оля?
— На палатке пляшет, — скучным голосом объяснил Тимка, — и поет.
— Это именно на той палатке, старенькой, рассыпающейся, единственной, Оля пляшет, которую я неделю ремонтировал, и из-за которой ругалась мама, и в которой нам сегодня придется спать под дождем? — уточнил дед.
Тимка грустно кивнул.
— А я думаю, что это тут за брезент валяется… — Алька, аккуратно ступая, на цыпочках сошла с палатки и стала печально созерцать лес, реку, облака и вообще все подряд.
Дед проворчал:
— А я теперь тоже вижу, что тут валяется брезент…
Но, к счастью, на этот раз дед ошибся. Палатка неожиданно оказалась крепче, чем все предполагали, и только в одном месте разошелся шов.
— Было бы странно, если бы он не разошелся, ведь шила мама, — заметил дед. — Дочь наша, — уточнил он степень родства. — Ну ладно, будем ставить… Собирается дождь. Тим, иди сюда. Будешь держать вот эти распорки. Ты, Алька, лезь внутрь — будешь вместо распорки задавать форму, — командовал дед. — А я сейчас забью пару колышков. Тимка, ты куда тянешь?! Не туда! Отпусти свой край! Не тот! Алька, держись! Тьфу!
Тимка выпустил растяжки, палатка рухнула вместе с Алькой.
— Ты чего такой! — дед потрогал Тимкин лоб.
