входит в дом помирившихся матери и дочери Маккензи. Мать, кстати, тоже справилась с ситуаций изгойства и открыто общается с прогрессивно мыслящим директором школы, с приезда которого в город начинается фильм. Он настолько прогрессивен, что думает даже ввести в школе курс сексуального образования.
История, как видим, не очень и сложная. Что поразило и шокировало американцев – это инцест: Лукас какой-никакой, а всё же номинальный отец Селины, даром что между ними нет кровного родства и кровосмешением происходящее не назовешь. Американцы даже сейчас были шокированы случаем Вуди Аллена, которого обличили в сексуальной связи со своей «дочкой» – сиротой-приемышем его сожительницы (даже не жены) Миа Ферроу. Хотя он на этой вполне зрелой девице женился, пятно кровосмесителя до сих пор на нем. Но что еще важно в книге и фильме «Пэйтон Плэйс» и что, кажется, не пожелали понять критики (не говоря уже о читателях и зрителях) – что там есть вторая, скрытая инцестуозная тема: Норман Пэйдж и его мать. Всё в поведении Нормана говорит о его сексуальной травмированности. И эта тема, открыто не выговоренная, тем не менее тяготеет над фильмом, углубляя его мрачный колорит, несмотря на приятные краски местного пейзажа и тогдашних одежд.
Вот в этом сочетании и заключается шок «Пэйтон Плэйс». Грэйс Металэс действительно срывает одежды с обывателей, и тогда оказывается, что все мы голые под своим платьем и все переживаем чувства, свойственные голому человеку. Это игра на контрасте, причем очень резком. В воображении всплывает фигура развратника, одевающего вполне зрелую партнершу в школьную форму.
«И всюду страсти роковые, / И от судеб защиты нет», как сказал поэт. Эта истина дошла наконец до обывателей Пэйтон Плэйс, которые и есть Америка на всем ее пространстве. Конечно, практика у людей всегда и везде одинакова, но язык культуры часто с ней резко расходится. Вот это и есть конформизм старой (отнюдь не до конца изжитой) Америки. Из той же истории кино: революционным было появление в каком- то фильме слова «аборт» в начале шестидесятых годов. Но а потом пошло-поехало. Сейчас нет ни одного фильма, рассчитывающего на коммерческий успех, в котором не присутствует сцена совокупления, данная со всеми ухватками голливудской акробатики. Вообще секс, как известно, главная тема современной культуры. А было ведь время, когда и в Америке «секса не было» – как в представлении той советской женщины, которая поразила американскую телеаудиторию таким заявлением.
Это далеко не легкомысленная тема, и есть основания снова и снова настаивать на ней. Ведь у Пэйтон Плэйс была настоящая, а не выдуманная жертва: сама автор романа Грэйс Металэс. Почему это она в тридцать девять лет допилась до смерти, несмотря на успех и деньги (она написала еще четыре романа)? На ее книге лежит явственный отпечаток сексуальной травмы, которую она не смогла изжить. Сегодня она бы осталась жива.
Опять о кино. В одном фильме Тэда Солонца (новый Вуди Аллен, только гораздо злее, острый, едкий) девица решает написать роман, но не знает, о чем писать: «Меня в детстве даже не изнасиловал отец!» А если б изнасиловал, то и написала бы, и имела бы успех и, в отличие от Грэйс Металэс, не умерла бы молодой. Современную культуру часто называют victim culture – культурой жертв. Почему так носились с покойной принцессой Дианой? Она, видите ли, была жертвой ригористических нравов Букингемского дворца. Так ведь в определенном смысле и была.
Так что не будем ностальгировать по прекрасному или, по крайней мере, внешне благопристойному прошлому. Пускай молодые люди раскрашиваются татуировкой, обнажают пупы и вставляют туда железки. Авось дольше проживут.
ПРЕКРАСНЫЕ ДАМЫ, ИЛИ ОХОТА НА ВЕДЬМ
С КОНЯ НА ТАНК
Существует традиционная, можно сказать, заезженная тема противопоставления России Западу по линии разума и чувства: холодный западный рационализм и русское горячее сердце или, полегче сказать, неформальность, простота русских душевных реакций, которая и впрямь симпатичное качество русских. Спекуляции на эту тему часто углубляются в сторону культурологическую, и тогда появляется схема духовных приоритетов, каковые на Западе связываются с наукой, точным знанием, а в России – с искусством, художеством. Еще шаг, и мы получаем знаменитую оппозицию «культура – цивилизация», поданную уже не диахронно, в историческом следовании, а синхронно, как противостояние полярных типов: Запад нашел подлинную свою форму в цивилизационной модели, русская модель – культура как целостное знание, религиозное переживание бытия и всякая такая штука. Внятней всех говорили об этом славянофилы, но соответствующий, как сейчас выражаются, дискурс можно вести в глубь русских веков, к старцу Иллариону, говорившему о законе и благодати, каковая дихотомия в свою очередь восходит аж к Платону. Но русские этот генезис охотно устанавливали и принимали, с удовольствием указывая, например, что православная литургия есть специфическое вариант платоновской философии.
В подобные сопоставления подключались, натурально, и психоаналитики, коли кто-то из них интересовался Россией. Совсем интересно делается, когда психоанализом вооружается профессиональный западный славист. Такой случай есть – это американец Дэниэл Ранкур-Лаффериер, автор психоаналитического исследования о Сталине, переведенного на русский язык. Но у него есть куда более важная книга, делающая попытку психоанализа русских в целом – как нации, страны, государства. Она называется: «Рабская душа России: моральный мазохизм и культ страдания». Русскую психею автор объявляет мазохистской, русские – мазохисты, причем перипетии истории сделали это качество чрезвычайно удобным для социальной адаптации – если не просто породили его. В последнем случае следует говорить метафорически о так называемом моральном мазохизме. Но мазохизм без метафор – это коренная психическая установка, она не вырабатывается, а изначально существует. В бессознательном вообще истории нет, а есть существование в некоем первобытии. Нас интересует сейчас, однако, самая возможность известное противостояние Россия – Запад выразить в психоаналитическом сюжете. Ясно, что напрашивается пара садизм – мазохизм, где первый, получается, представлен Западом. Но тогда вступает в дело здравый смысл: ведь не Запад же в самом деле мучил и казнил русских во всю их историю, Россия сама себя мучила. Получается некий гибрид, известный как садо-мазохизм. И вот тут мы вспоминаем Жиля Делёза.
У него есть работа «Представление Захер-Мазоха» – о немецкоязычном авторе второй половины XIX века, именем которого названа эта перверсия. Сюжет Мазоха единственный – женщина, мучащая мужчину, причем сам мужчина эти мучения провоцирует или даже сознательно организует, буквально – на договорных началах. Самый знаменитый из его романов – «Венера в мехах».
Делёз обратился к Мазоху со специальной целью: опровергнуть сложившееся в психоанализе представление о мазохизме как инверсии садизма, на себя направленном, интериоризированном садизме, какова интерпретация самого Фрейда. В классическом психоанализе сюжет мазохизма – это месть отца за Эдиповы поползновения сына: отец, сверх-Я – карающая мазохиста фигура, отчего последний получает как бы моральное удовлетворение, сопровождающееся сексуальным. Поэтому и возник термин садо-мазохизм: дуплетная пара, одно не существует без другого. Делёз, как сказано, опровергает эту интерпретацию, доказывая специфичность и несводимость одного к другому, структурную самостоятельность обеих перверсий. Делёз, однако, не психоаналитик, он философ, и по поводу садизма и мазохизма он высказывает мысли, строит концепции, крайне интересные помимо указанного полемического сюжета. Тут, внутри этих философем, мы находим место и для русской темы.
Трактовки Делёза действительно позволяют соотнести садизм с научным дискурсом, а мазохизм – с художественной установкой. Он исходит из фрейдова противопоставления Эроса и Танатоса, то есть жизнетворческой энергии и влечения смерти (Делёз предпочитает говорить «инстинкт смерти»). Последний не дан в опыте и, кроме того, существует не сам по себе, а в соотнесении с Эросом, только на фоне Эроса может быть представим. Но Делёз доказывает, что в садизме и мазохизме есть опыт прямого соприкосновения с Танатосом, или с так им называемой «первой природой». «Вторая природа» знает смерть как эмпирический факт, но в ней смерть не автономна, а только являет звено в вечном процессе возрождения, в природе, нам известной, нет смерти без воскресения, нет абсолютной негации. Что же касается «первой природы»,
Эта природа бездонна, она по ту сторону всякого дна, всякого основания, она есть изначальное безумие, первозданный хаос, составленный лишь из неистовых, разрушительных молекул… Но эта изначальная природа как раз не может быть дана: мир опыта образует исключительно вторая природа, а негация дается лишь в частичных процессах отрицания. Вот почему изначальная природа неизбежно есть объект Идеи, а чистая негация – это безумие, но безумие разума как такового. Рационализм вовсе не
