минусы человечества… Разве задумывался он когданибудь над чем-либо подобным?..
«Мы не такие, Грэг… — бормотал Вазин в пустоту. — Не такие! Ты увидел в нас только плохое… Почему? — спрашивал он себя. — Почему в нашем мире плохое всегда видно невооруженным глазом, а хорошее чаще всего остается незамеченным? Почему?»
Вазин поднял глаза к небу, словно ища там ответа. Но небо было затянуто сплошной серой пеленой. Возле развилки он остановился. Налево уходила дорога на город, по которой примчался светловолосый на свою погибель… Прямо виднелся дачный поселок. Вазин решительно свернул налево. До города было далеко, и оставалось надеяться на попутки. Ведь когда-то они должны появиться, а пока он шел…
Он шел, и ему казалось, что эта дорога никогда не кончится. В каждой клетке его тела сидела усталость, сильно хотелось пить, и постепенно Вазин стал впадать в какое-то полубредовое состояние.
Вот как бывает, мелькнуло в его воспаленном мозгу. Сверхцивилизация, ищущая высшее знание… Сверхцивилизация, которой явно чего-то недостает… А может, было у них это самое, недостающее? Было, да потеряли? Нелегко ведь идти по крутой дороге познания и ничего не потерять. Особенно если бежать…
Вазин споткнулся, и его бросило вперед. Он взмахнул руками, но не упал, удержался. Выпрямившись, он осмотрелся. Кругом была серая, томящая пустота. Впереди и позади простиралась дорога. И на Вазина вдруг волной нахлынула тоска, да так, что у него защемило в груди. Ведь нет больше Дорина, нет! И никогда не будет… Будет обычная, земная жизнь со своими обычными, земными заботами. Только без Дорина… А возьмись он кому-нибудь рассказать все это — ведь никто же не поверит!.. Даже Светка… Да он бы и сам не поверил в такое. Значит, ему до конца дней своих суждено носить это в себе, в своей памяти. И это будет сидеть в нем, и от этого не избавиться и никогда не забыть! Один на один со своими воспоминаниями.
И Вазин стал ругать себя за то, что не согласился на стирание памяти, которое предлагал Грэг. Какой дурак!.. Надо было соглашаться, надо!..
Как же теперь жить-то со всем этим грузом в душе? Как?..
Он все шел и шел по пыльной дороге, ругая и проклиная себя. Сколько он шел? Десять минут, двадцать… может, час? Он не знал. Это утро было вне времени. И чем дольше он шел, тем чаще оглядывался назад в надежде, что все же появится попутная машина и подберет его с этой бесконечной дороги.
Александр ЕТОЕВ
В СКАЗКЕ МОЖНО ОКАЗАТЬСЯ…
На площади Дантеса посередине стоял высокий, метра под два; цельночугунный красавец в кавалергардском мундире. Вокруг было пустынно, лишь стайка городских голубей вспархивала лениво и, покружившись над выпуклой мостовой, с шумом шла на посадку. На памятник голуби не садились.
От площади мы пошли по неширокой улице, конец которой терялся в цыганской пестроте стен, в изломах далеких крыш и пепельных лохмах текущего с неба тумана.
Я не смог прочитать название улицы — все таблички были густо замазаны черной блестящей смолой. Дома стояли по сторонам плотно — мышь не проскочит, и странно — по одной стороне все они были высокие, даже порой казалось, что их стены загибаются книзу и, наклоняясь над улицей, высматривают что-то на мостовой. На другой стороне, наоборот, дома стояли как на подбор низенькие, двух-трехэтажные, и угодливо, по-человечьи щурились маленькими оконцами в тени высоких каменных покровителей.
— Т-с-с! — сказала Маришка, когда мы проходили мимо большой темной громадины. — Здесь опасно, молчи.
И словно в ответ на ее тихий голос из окна на втором этаже вылетела круглая двухпудовая гиря. Она упала в шаге от нас, и асфальт треснул и провалился, обнажив глину, перемешанную с песком. Из трещин во все стороны побежали муравьи.
От неожиданности я подался в сторону, прикрывая собой Маришку.
Но из пустого проема окна ничего больше не вылетало.
— Я же говорила, скорее…
Мы припустили бегом и миновали опасное место. Бежали мы недолго, но я задыхался. Воздух в городе был какой-то другой — и пах по-другому, и был непривычно густ. К такому я не привык. Он не проходил в глубину, а набивался в горле, и во рту после каждого вдоха оставалась сухость и горький сернистый вкус. Мне все время хотелось сплюнуть, но при девочке я не мог.
— Сюда, сюда, ну что ты, как маленький, — сказала Маришка, когда я, замедлив шаг, хотел было отдышаться, и оттащила меня за рукав к самой стене дома, — не видишь, что ли, там — дядька.
Куда Маришка показывала, стоял длинный худой человек. Стоял человек неестественно прямо, старался тянуться вверх, и без того вытянутое его тело казалось натянутым, как басовая струна — вот-вот оборвется.
Человек был в солдатских, сильно поношенных сапогах и широких штанах, затянутых на животе ремнем. Поверх расшитой косоворотки висел самый обыкновенный пиджак, а в руках дядька держал бинокль, сильно вдавливая его в глаза.
— Пригнись, если увидит, придется уносить ноги.
— Маришка, кто он такой? Почему у него бинокль?
— Т-с-с, молчи. Он может услышать. Это, — Маришка понизила голос, — Глаз Улицы.
— Что? — Я ничего не понял. — Какой улицы? Этой? А почему — он человек?
— Да не человек он, не человек. Не видишь, что ли, не человек, а дядька. Разве такие человеки бывают? Насмешил…
Я хотел присмотреться к нелепой фигуре внимательней, но девочка не дала. И откуда взялась сила в ее слабой детской ручонке? Она тянула меня вперед, подальше от уличного стража, и я видел, я чувствовал, как запястье ее руки побелело, сделалось твердым и тонким от напряженья, а сама она как-то сгорбилась, перегнулась вперед и была похожа сейчас на маленькую испуганную старушку.
Дядька остался позади. Нас он не заметил. Хотя — или мне показалось — но в блестящем кольце окуляра распух на мгновенье и тут же опал и исчез черный, как дуло, зрачок.
— Ты вроде и большой, а как маленький. Все учить приходится. Ну куда же ты, куда? Аи!
Она чуть не плача отталкивала меня от небольшой грязной лужицы, в которую я случайно едва не ступил. Маришка сильно дышала и била меня своими маленькими кулачками. Я был выше ее, и удары приходились мне на уровне пояса. Поэтому я осторожно удержал ее руки в своих.
— Маришка, я только что приехал, ты на меня не сердись. Я в вашем городе первый раз и мало чего знаю.
Кое-что я все-таки знал.
И до встречи с девочкой, когда меня на какой-то из улиц оглушила, придавила к стене лавина нечеловеческих звуков. Яростных, злых — словно сумасшедший оркестр по команде безумного дирижера вдруг ударил не в лад, засвистел, затрубил, застучал ногами по клавишам, дождавшись наконец первого случайного слушателя. Там, у стены, эта музыка чуть с ума не свела. Она казалась страшнее стократ еще потому, что звук шел ниоткуда. Он бил прямо из воздуха, из пыльной воздушной каши, которая доверху наполняла улицу.
И после — когда мы шагали рядышком, и я вздрагивал и оглядывался боязливо при каждом Маришкином предупреждении.
Потом-то я попривык, хотя бы внешне не открывая испуга, — все-таки неприлично, взрослый человек, а трусит в присутствии незнакомой девочки.
Но сдерживаться получалось не всегда.
Руки девочки вздрагивали. Я держал их осторожно, боясь причинить ей боль.
— У нас такой город. Он очень опасный, когда не знаешь. Видишь, — она показывала на лужу.
