право на существование. Центр подготовки, где мы находимся, создан как раз для того, чтобы выяснить, что же мы из себя представляем.
Среди тысяч миллиардов выпускников этого года семи не был проставлен балл. Все мы здесь, в этом Центре. Для нас главной администрацией Заселенных земель делается исключение. После полугода занятий и экспериментов, призванных приблизить разрешение неизвестного, мы возвращаемся к обычной жизни. За это время мы должны определить профессию, к которой почувствуем склонность и которой решим посвятить себя. В нескольких километрах от Центра есть поселок, где живут и успешно работают люди, не получившие квалификационного балла. У нас будет туда несколько экскурсий, мы сами увидим, чем они занимаются. К сожалению, отныне и навсегда мы будем лишены связи с внешним миром. Некоторым образом нам до конца дней своих предстоит жить в узком кругу себе подобных, нам запрещено также заводить семьи… Это обусловлено тем, что никто не знает, к каким последствиям может привести появление кого-нибудь из нас в обычном мире, где живут обычные люди… Мы должны научиться чему-нибудь, потому что в противном случае рискуем не пройти испытаний комиссии — оказывается, есть еще какая-то комиссия, — и она откажет нам в праве на жизнь.
Лекция звучала ультимативно, она походила на холодный приказ, облеченный в форму информации. Я оглядывался на ребят, с которыми отныне предстояло жить, их глаза горели желанием приносить пользу обществу и хоть как-нибудь исправить досадную нелепость, допущенную машиной.
Самым любопытным в новой школе являлось то, что здесь не было ничего обязательного. Каждый волен заниматься, чем хочет.
Ребята не понравились мне — они были до приторности старательны, рвались что-то делать: кто пропадал в химических лабораториях, часами переливая из склянки какую-то гадость, кто не вылезал из небольшой обсерватории, обследуя давно изученные звездные миры над головой, кто непрерывно пел, подыгрывая себе на синтезаторе звуков. Один занялся кулинарией, ежедневно на обед мы имели возможность пробовать необыкновенные блюда, которые то были пересолены, то горчили, то были невозможно кислы… Каждый нашел занятие по вкусу… Кроме меня.
Коллективчик подобрался разношерстный, только двое были с Земли, я и Джим Рентой. Остальные пятеро насобирались из разных мест.
Худенький коротышка Лерекс прилетел с планеты со странным названием Репозагон — я никогда и не слышал о такой, несмотря на познания в географии. Остальные жили ближе, так что могли разыскать свои звездочки в довольно мощный телескоп Центра. Они были усердные ребята, энтузиазм в них так и кипел. Они сначала сторонились друг друга, потом подружились, приняли в компанию и меня — товарища по несчастью.
Но уж очень активно старались они найти себе ремесло по вкусу, это раздражало… Я сидел в комнате, ничего не хотелось делать.
Правда, однажды я усовершенствовал ее, пришел в кабинет к администратору школы и попросил оборудовать в комнате камин.
— Что это такое? — спросил он.
Я объяснил, что читал как-то, что в старинных домах были приспособления, где можно было сжигать сухие дрова и уголь. Тепло от них шло в комнату, а дым улетучивался через трубу.
Камин под моим руководством соорудили за один день. В правила экспериментов входило выполнение наших капризов, в разумных, конечно, пределах.
До камина часто казалось, что в комнате холодно, хотя я мог заказывать любую температуру. Теперь я сидел в кресле и грелся. Заглядывали ребята, смотрели с интересом, как, потрескивая, горят дрова, и, пожав плечами, уходили к своим занятиям. Заходили посмотреть на камин и ученые. Они входили, умные и пожилые, усаживались невдалеке, поглядывали исподлобья то на небольшой огонь, то на меня. Один как-то спросил:
— Вы не испытываете желания жить в прежних веках?
Я покачал головой.
Впрочем, они тоже долго не задерживались.
Я и сам не понимал, зачем мне понадобилось это причудливое сооружение… С ним спокойнее. И еще больше не хотелось выбирать профессию.
После того, как побывал в лесу, как сдался, происходившее со мной казалось странным… Казалось странным, что каждому человеку нужно заниматься определенным делом, выбранным в один момент, почти не по его воле, что все на свете устроено по раз и навсегда заведенному порядку и ничто не в силах его изменить.
Конечно, я мог бы побегать по лабораториям и найти не слишком тяготящее занятие. Мог попытаться исправить приговор машины, засунув себя в жесткие рамки какой-нибудь профессии… Зачем? Чтобы влачить в ней долгие годы жизни? Чем не заключение? Общество давным-давно определило сравнительную ценность того или иного занятия, рассортировало по полочкам все, чем может заниматься человек, каждому из дел присвоив балл… Дело в балле? Баллом измеряется ценность людей? Я вот оказался в лесу — будь у меня самая высокая квалификация, все равно не смог бы существовать в нем… Значит, есть другая справедливость?
Я несколько раз заходил в библиотеку и смотрел ролики по истории цивилизации. Всегда ли было так, как сейчас? Интересно, что было раньше». В школе я историей не увлекался, но программу знал достаточно хорошо. По учебникам выходило, что развитие цивилизации шло к тому, чтобы из первобытных кровавых времен, полных войн и раздоров, достичь современного гармоничного состояния, где слово «вражда» представляется архаизмом. В Центре же интерес к истории пробудился, тем более что под боком отличная библиотека… Но воспользоваться ею я не смог. Стоило явиться и во второй раз попросить копии на историческую тему, как набежали ученые и стали приставать, не хочу ли я стать историком?
Не могу что-то делать и чувствовать, как за мной наблюдают, подсматривают. Все валится из рук, любое желание пропадает.
В общем-то случилось худшее — я оказался жертвой эксперимента.
Может быть, не слишком жестокого — меня не пытались нультранспортировать, не засовывали в банки с кислотой, чтобы потом попытаться вновь воссоздать из раствора, не пытались заменять мои естественные органы искусственными, дабы посмотреть, к каким отдаленным последствиям это может привести — не жестокого, зато уж до предела циничного.
Я постоянно чувствовал пристальное и бесцеремонное внимание исследователей… Психологи любили задавать совершенно идиотские вопросы: в чем вы видите смысл жизни, какой из цветов спектра вы подарили бы добру, какой злу? Иногда по ночам дверь открывалась и ввозили анализатор, чтобы снимать мои параметры в режиме покоя. Хорошо, что анализатор все делал быстро и экспериментаторы скоро уходили.
Я кожей чувствовал, что меня ни на минуту не оставляют одного — днем и ночью за мной наблюдали, должно быть, записывали каждое движение и каждое слово… Естественно, данные они анализируют. Каждому хочется разрешить великую загадку природы — смысл появления на свет людей, не подверженных квалификации.
Товарищи по несчастью изо всех сил старались походить на нормальных, не обделенных машиной людей. Они с завидной энергией посвящали себя избранным занятиям, а я — безделью.
Нас выпускали из корпуса и разрешали гулять по большому парку.
Днем я часто проводил там время, облюбовав небольшой бугорок, на котором росли три березы.
Там-то я расслаблялся и погружался в невеселые мысли о себе и о будущем, мрачном, как та туча, в которой мне пришлось не так давно побывать.
Не давала покоя кощунственная, невероятная в своей несуразности мысль — так ли уж гармоничен и совершенен наш миропорядок? И почему совершенен, где доказательства того, что все должно оставаться, как есть, а не быть иным? Машинка, сортирующая людей, не казалась непогрешимой, за ней, такой ирреальной, виднелась тайна, которую я чувствовал чуть ли не кожей, так явно она витала в воздухе… Хотелось узнать, как был устроен мир до машины, был ли он так плох, как писали в школьных учебниках… Я вспоминал старинные книги, которые приносил домой отец, свое, казавшееся никчемным, влечение к ним. Сколько их я перечитал ночами, закрывшись в своей комнате! Они отличались от написанного в наше время, в них был незнакомый поддразнивающий дух… Что было в них особенного? Я чувствовал себя на пороге
