Стулик

Роман Парисов Стулик

I

«Так я Икар», – подумал я с некоторой на себя досадой. (А кому охота спалиться?..)

II

А жизнь идёт всерьёз – я становлюсь старей... Не лучше. Не добрей, не краше, не счастливей...

III

...ну разве это пустышка? – чувствует, читает, рисует, интересуется! Стремится!..

IV

Ты говорила на своём языке. Языки наши параллельны, и не слиться им.

V

Не может ну не может всё быть так черно и вон наконец красный – красный?! – это он ононон, конечно он, и я жму я лечу я парю на красный я знаю теперь точно знаю: красный – цвет – любви!!

I. РАССВЕТ

Моей многострадальной маме, тщащейся обратить меня на путь Истины, посвящается

...Всякий путь человека прям в глазах его;

но Господь взвешивает сердца.

(Притчи, 21, 2)

1

– Это... Р-р-рама-н-н-н! У тебя есть щипцы?..

Маленькое грациозное создание привычно кривляется перед зеркалом у меня в прихожей, вполне довольное своим отражением, играя длиннющими прядями, блестящими после душа.

Я – идиот и вуайерист. Я млею, мле-е-ею, замираю (ну, как всегда)... Любуюсь статуэткой (для тех, кто понимает: 172–81–60–82), и вид у меня, конечно, такой счастливый и глупый. Выбеленные на смуглом теле детские грудки торчат из-под накинутой небрежно шерстяной кофтёнки (подарок Коли?), а трусики вот не успели мы еще надеть, а догадайтесь почему...

Какие там щипцы.

А вот какие! – вся ко мне раскручивается, руки тонкие-претонкие мне на шею, губки поджимаем – вот- вот ведь заплачем... – и неожиданность свою в который раз на меня выплёскиваем. (У неё улыбка, в десятом варианте: вроде плачет понарошку, а на самом-то деле смеётся – над собой, что маленькая такая.)

– Щипцы для волос, глупый Р-ра-ман, от Фисы не остались?.. Будем делать мне букли, – теперь вдруг серьезно так смотрит. (Играется опять, конечно.)

Какие там щипцы. Растворился я уже – у неё в глазах, в головокружительных юных запахах...

– Ну Р-ра-ман, Р-ра-ман, – трясёт ласково за шею, а к горлу опять уже подступает сладкая волна... и не только к горлу.

Даже после душа не угомонятся феромоны. Нет, ещё более активными становятся. Отовсюду, изо всех уголков её тела одолевают меня запашками. Вот и стою в свежайших бризах, обтираю её в ванной. Каждому движению полотенца поддаётся она охотно и весело. Прогиб! Булочки оттопырены так, что вокруг становится светлее. (И жалко, очень жалко художественную гимнастику.) Повор-рот! Грудки доверчивы и беззаботны, им команда – ввысь тянуться, напрягая за собою весь покладистый скелетик! Она держится за мое плечо, мяукает популярное этим летом «I just can’t get you out of my head» Кайли Миноуг и теребит густые шерстяные заросли на моей массивной, блестящей... совершенно лысой груди.

Заявляет непосредственно:

– Роман! А тебе, бритому, классно так. Грудь теперь, как у дельфина! В смысле, у Тарзана. Но волосатый ты был у меня осо-о-о-обенный: неравномерный такой – слева чёрный, а справа совсем седой. Как... н-ну, пр-р-редположим... как «Шериданс»![1]

В который раз наблюдаю: подвешен язык у Светика! Дай бог всякому. Формулировки, конечно, нехитры, но сравнения... сравненья любую броню пробьют и дикой лилией в груди распустятся.

Лето небывало жаркое. Пот льёт отовсюду, пот капает с носа, пот лезет с волос, после секса продышаться и пить, и пить... Обливаюсь холодной, выхожу не вытираясь.

...это же сколько раз за сегодня?

А Светик опять у зеркала. Надувает губки, «как у Брижит Бардо», а то уж совсем детские...

– Когда мне будет 25, сделаем мне силикон, ладно?..

О, это обязательно, малыш. (Ну комплекс у девчонки!) Эх, совсем не по-детски понимаешь ты свою детскую женственность, опаляющую дыхание и плавящую мозги. Зато как ненавязчиво и серьёзно спланирована ближайшая десятилетняя перспектива, и разрешение испрошено – у меня?.. Ах ну да, я же кто. Я ж её будущий муж!

– Р-р-раман-н-н! А у меня лицо для мужчин самое... ну самое... оптимальное, да?...

Не знаю даже. Как такой пассаж для начала?.. – Слащаво, скабрёзно, избито, – поспешит проницательный критик, с полслова взвесив авторский запас глубины. Кого теперь удивят все эти слюни, подмасленные избитыми оборотами! Нет, как пародия очень даже сойдёт. Но если всерьёз... – головой уныло закачает и вздохнёт привычно, зашелестев побыстрее страницами.

А зря.

Поскольку всё и всегда ведь начинается у нас... с чувства. Да! С ощущения себя в том самом, давно желанном и никак не достижимом маленьком и уютном одномоментном пространстве, лишь по недомыслию путаемом со счастием. Именно он, этот призрачный моментик, маячит вечно рядом, давая силы жить. Вокруг него-то мы всю жизнь и вертимся, и иногда даже в него попадаем... Но вот вдруг попав, покружим совсем недолго, не желая почему-то знать, как удержаться в этой дивной радужной сфере... Ну не дано нам! (И просьба не судить нас строго, так как стараемся мы искренне.)

Ещё один роман?.. О любви?! Извинение у нас одно – нами движет Чувство. Которое должно было случиться, не могло не случиться и явилось таким цельным, как ничто в нашей прежней жизни. И пусть слишком камерно, интимно даже вызревает действие: кто захочет – прорвётся сквозь него, за пределы банальной love story, и попытается попасть туда, где всё открывается с другой – неизвестной и прекрасной и, наверно, истинной стороны.

(...но дискотеки?! Что дальше там за названия, в каком веке это было?.. – Эх. Кто ж угонится за вами, угодники ошалевшей моды! Весь этот дикий социум – всего лишь фон нашей звенящей истории, без которого, правда, она бы не случилась, а случившись, имела бы, возможно, совсем иной исход.)

Итак!

Дымчатое марево банальной июньской Москвы, когда всё, что можно, опять вроде уже расцвело и дышит этак свежо и жарко (со смогом вперемешку), определенным образом воздействуя на все наши органы чувств и настоятельно сея в подсознание эфемерное ожидание чуда, привычно удручало меня. Депрессия, хроническая спутница моей никчёмной середины жизни, вступив в очередную летнюю фазу, тоже почувствовала силу, решила совсем меня прикончить и крепко вцепилась в загривок, подталкивая потихоньку к суицидальной пропасти. Уже давно не происходило ничего. Жизнь стремительно пролетала мимо. Я обречённо попустительствовал убийству дней и рутинно катился по наклонной, усугубляя безысходность ежевечерним возлиянием.

Огромная чёрная брешь, образовавшаяся в моём потрёпанном сознании после окончательного разрыва с Анфисой (дальше – Фиса, долгих лет ей жизни), затягивала в себя все эмоции, желания и вообще любые нормальные проявления жизнедеятельности. Полностью атрофировала столь присущее мне сангвиническое мироощущение. Зияла настежь, возникая на макушке, тяжело проходила сквозь грудину и выстреливала, пардон, пониже живота. Она ныла, пульсировала, разрасталась изнутри, выжимая меня вон из организма.

Дыра торжествовала. Наслаждалась своей пустотой и моим патологическим бессилием. Её глумливое отражение скалилось на меня даже из порнографических недр Интернета, бесстрастно затягивая убогой