вбегающий сквозь лупу роговицы, вбирается таинственным хрусталиком, чтоб преломиться... (Но я знаю, знаю: туда нам доступ заказан.)
И вообще. Я же во-о-он там, далеко внизу, в постельке, свёрнутый в калачик, оставленный всеми, обиженный на мир смешной ребёнок. В пространстве настолько замкнутом и ничтожном, что отсюда, с макушки мирозданья, почти нет возможности ни смысла фиксировать внимание на столь странном, столь мизерном объекте.
– Да-да, совершенно верно, – чей-то знакомый голос, чуть певучий, немного резкий... (И кажется мне, я знал его всегда.) – Тебе туда.
– Перец! Ты?..
– Я-я. Но так как я – это, в общем-то, всего лишь ты, всю дорогу и приходится показывать тебе то, что ты знаешь... что ты можешь... но понимать и делать почему-то не хочешь.
Ох, много, много чего хотелось спросить у него, но где-то на том, на твёрдом уже берегу створаживалось то, что через секунды можно будет назвать явью...
26
Дзрр-дзрр!..
Господин Набоков!.. Владимир Владимирович! Проснитесь же, наконец!! Самое время сейчас нам с вами подвести итоги. Теперь вот, всплывая из моей чудесной грёзы, у самой поверхности яви я вдруг случайно и невольно, но вместе с тем и неожиданно уместно – как это порой случается с натурами ищущими – задел за некий поплавок. Торчащий знак вопроса, позабытый в конце нашей с вами летней полемики – с моей стороны преждевременной, самонадеянной и совершенно неподготовленной...
Дзрр-дзрр!..
Владимир Владимирович! Простите, признаю: Вы безусловно правы во всём. Сценарий... нет, итог! – всегда аналогичный. Почти даже... обязательный. Неизбежный! Везде – долгожданная и обещающая поездка к морю, мыслимая нами абсолютным апогеем (если не апофеозом)... На самом деле вскоре, конечно, проясняется, что так навязчиво взлелеянное стремление понежить нимфетку всего-то на миг восполнит сокрытые с детства глубокие и тёмные комплексы и дыры. Далее. Всегда почему-то – какая- нибудь авария или роковая коллизия с участием автомобиля... То пагуба, то обречённость. Раздавленность. Несостоятельность в борьбе с собой...
Дзрр-дзрр!..
Ну, при этом каждый, конечно, искал своё. (И по-своему даже нашёл!) Гумберт ваш просто болен, он душу принёс в жертву своей мании и потому боялся полиции. Кречмар богат и женат, но вот захотел простого человеческого счастья с существом совершенно дьявольским... Эти двое – там, где им быть надлежит. Один ведает миру о любви своей за решёткой. Другой – с пулей в боку среди лужи крови в своей бюргерской квартире.
А я-то где же? Что же я-то?!
Дзрр-дзрр!..
А-а-а-а, это туда, на ту, настоящую – единственную и прекрасную – сторону бытия с его изнанки (наконец-то!) выносит меня телефонный звонок... Стремительно. Радостно. Легко!
Дзрр-дзрр!..
(Но... я-то – где же? Что же я-то?!)
– Алё, Р-р-р-р-р-р-рама-н-н-н-н! Узнал?.. Ты где?
– Где – я?.. Я, кажется, наконец-то... пришёл. Обратно. К себе!
– Что, уже дома? А
– А я это. Телепортировался.
– Не ври-не ври. Я... с тобой не поговорила – я не одна была! И вообще – обо мне в «Зиме» такая плохая слава...
–
– Это... Р-р-р-ряма-н-н-н?.. Я вот что хотела!
(Ну конечно. Когда-то надо уже и о деле?! Я чуть уже не хохочу...)
– Володя снимался, Маугли по прозвищу!
– А разве не... – обрыв фразы. Разочарованное «у-у-у», мужской смешок за кадром, конец связи.
Конец связи!!
С минуту оставался я распластанным во всеобъемлющей блаженной судороге, нескончаемом утреннем потягивании. Впервые за последние месяцы проснулся я почему-то совершенно здоров и свободен. Со странным, непередаваемым чувством полноценности. Не находя в себе компонента агрессии. Моего всегдашнего утреннего мучителя.
Ну здравствуйте, глазастые мои-цветастые ковёр, салют-торшер и сталинская ваза!
Здравствуй, Новый год! (Ну и первое января...)
...конечно. Всё дело в Перце! Во втором моём «я», не посчитавшем возможным более молчать. Наконец-то взявшемся за меня... Мой добрый друг! Прости, порой я резок был с тобой, но ты... ты не кинул меня. Подобно лакмусовой бумажке, ты всегда являл мне истинное моё состояние! И по мере скромных своих возможностей влияния на меня старался помочь мне справиться с собой... Ты не дал мне упасть, ты не мог совсем бросить меня. Но, видно, не нашёл уже ничего, кроме как отправить меня в опаснейшую дрёму, похмельный транс, из которого могло бы и не быть возврата!.. Ты знал, ты знал, мой старый новый друг, что в трудный час, взывая безотчётно к тому, что похоронено глубоко внутри, – я неожиданным образом выберусь из Фединых лабиринтов.
До самого конца ты на боевом посту – всегда там, где... как это? –
И кстати: как выяснилось только что, теперь не один только Федя может находиться в разных местах одновременно...
Ничуть не удивлённый этому новому своему таланту, я бодро вскочил с постели.
Но что же дальше?.. Здесь, сейчас, за пологом кровати, за приоткрытой кухонной дверью, из невнятных звуков свежего новогоднего утра должен начаться для меня новый мир?.. Господи, я весь как новорожденный – я жил только ею! (Откуда, откуда такие идиоты?)
Ну, и какой она будет, моя новая вселенная?
Перчик, вездесущий ворчун, мне уже без тебя одиноко!!
Вдруг кто-то крякнул. (На кухне?..) Отчётливо так. Раз, потом два, ещё... Я кинулся туда. Под стулом, ровнёхонько между четырьмя его ножками, явно ощущая себя смысловым центром квадрата, сидел... Лавруша! Большой и глупый горный попугай, подзабытый мною, некормленный несколько дней подарок. Каким-то чудом выбрался он из тесной клетки и сейчас, притихнув, косился прямо на меня. Господи, ты-то за что здесь страдаешь?! Я осторожно подсел, я хотел ему всё объяснить, я прилёг к нему, близко, совсем близко... Он не шелохнулся. По-птичьи склонив головку, попугай косился прямо на меня, но взгляд его... птичьим не был. Перед моими глазами, в десяти сантиметрах, сидело дивное олицетворённое существо – оно сияло смыслом. Вот я здесь, дур-рак, возьми меня и не теряй больше, говорило оно. Что?.. Что такое. Я присматриваюсь, я не шевельнусь, я вглядываюсь в его осмысленное око, оно смотрит совсем по- человечески (только немножко круглое), и там, за капсулой роговицы, точно так же, всеми цветами отливает восторженная радужная...
И что-то дрогнуло уже в тонком мире, в нашем с Лаврушей дышащем подстульном пространстве. Будто ненароком окунулся в чётко очерченную – но при том бесконечную сферу, простейшие элементы которой внезапно обрели странную, доселе невиданную резкость и глубину... а главное – свою, мне неподвластную важность. Вот ожил в стулике шуруп, зарделись солнцем перекладины, вертолётом прошуршала муха – у уха... А я, притихнув, вслушиваюсь в тёплые токи осознания, исходящие из такого знакомого мне серого глаза, всеобъемлющего и дружественного. Вот он моргает – долго-долго, и смешная шторка века нахлопывается на око медлительно и неспешно, скомкиваясь по кромке инерцией нахлёста... Движение клюва бесконечно, оно раскладывается веером, выдавая мне шумовую копию следа. Что?.. Да что это! Непередаваемой, неизъяснимой гармонией дышит самая последняя, элементарная, незначимая частность...
