костюмы, шикарные бриллианты. Ни следа бигуди или растянутых чулок.
Я не решаюсь поднять глаза на Амели, поэтому не знаю, обиделась она или поняла.
— Значит, по-твоему, в этом виноват Бен?
— Нет! Амели, как ты могла так подумать?! — вскидываюсь я. Я заставляю себя посмотреть ей в глаза, чтобы она видела мою искренность. — Я любила Бена. Я бы никогда не стала использовать его гибель для оправдания моих жизненных трудностей. Но именно из-за того, что Бен был мне близким другом, я в тот момент оказалась не в состоянии ясно мыслить.
Амели, кажется, принимает такое объяснение. Она делает глубокий вдох и выпускает воздух через нос.
— А что, до свадьбы у тебя не было возможности сказать ему, что ты уже замужем?
— Я пыталась. Ты никогда не попадала в ситуацию, когда тебя с кем-то знакомят, а ты тут же забываешь, как зовут нового знакомого? Ты встречаешься с ним снова и снова и каждый раз бормочешь что-то нечленораздельное, лишь бы не признаваться, что ты не помнишь его имени. И момент, когда ты еще можешь спросить, уже упущен.
— Я понимаю, о чем ты говоришь.
— Вот. Со мной было примерно то же самое, только в миллион раз труднее и страшнее. Как я могла сказать: «Кстати, Филип, я не говорила тебе, что уже замужем?» Я хотела что-то сделать, правда хотела. Но по мере того как наши планы насчет свадьбы обретали форму, возможностей для признания становилось все меньше… — Я замолкаю. Я положилась на авось, и этому нет другого объяснения, кроме того, что я трусиха. Жалкая трусиха, решившая, что все как-нибудь само образуется.
Мы с Филипом не стали откладывать свадьбу, но короткий срок, отпущенный на приготовления, не помешал нам организовать ее на высшем уровне. На это большое действо было приглашено больше двух сотен гостей. Я намеревалась пустить пыль в глаза. Смерть Бена оставила во мне чувство уязвимости и страха. Я не просто испугалась того, что если я не вцеплюсь в жизнь мертвой хваткой, то в следующий раз автобус найдет меня — хотя, конечно, было и это. Но больше всего меня пугала мысль о том, что если я умру завтра, то не оставлю после себя ничего, никакого следа.
Бен был относительно преуспевающим драматургом. Его пьесы регулярно играли местные репертуарные театры. Их благожелательно принимали критики. Его вещь даже хотели поставить в одном из театров Уэст-Энда. Смерть застигла Бена на вершине финансового и драматургического успеха, но вся его жизнь прошла на вершине другого успеха — эмоционального. Его любила Амели — ясной, яркой и ровной любовью, которая всегда приводила меня в изумление. Он был любящим и любимым отцом, никогда не терявшим эмоциональную связь со своими детьми, и чутким и понимающим спутником жизни. Для всех, кто его знал, его смерть стала сокрушительным ударом, но одновременно она стала манифестацией того, какой значимой и нужной была его жизнь.
Я хотела того же. Наполненной смыслом, значимой и нужной жизни.
Я не умела писать пьесы, так что сделала лучшее, что смогла придумать: купила свадебное платье от Веры Вонг и устроила прием в шикарном лондонском отеле. Не смейтесь. Для меня это было начало. Горе не прибавляет здравого смысла.
Это неправда, что большую свадьбу необходимо планировать и готовить несколько лет. В моем случае это заняло ровно четыре месяца, одну неделю и два дня. Конечно, новообретенный статус невесты Филипа позволял мне преодолевать все препоны с помощью его денег. И арфист, и священник, и представители фирмы, занимающейся свадебным столом, стали настаивать на том, что не принимают заказы, когда до торжества остается так мало времени, но я предложила им вознаграждение, превышающее их расценки, — а в случае со священником пожертвовала в фонд церкви значительную сумму, — и все чудесным образом уладилось. На мне было сногсшибательно простое и просто сногсшибательное платье, туфли от Джимми Чу и нижнее белье «Агент Провокатор». Моими волосами занимался один из лучших лондонских стилистов. Это было совсем не похоже на поспешную и жалкую роспись со Стиви.
— Последнее, что я слышала о Стиви, — это что он вернулся в Абердин. Черт возьми, я не думала, что он когда-нибудь объявится у меня на пороге. Или, что еще хуже, на пороге у моей подруги. И что мне теперь со всем этим делать?
— Интересно, что сам Стиви будет со всем этим делать? — размышляет вслух Амели.
— О господи!
Весь ужас сложившегося положения наваливается на меня. Мне становится настолько плохо, что я боюсь, что меня вырвет. Не исключено, что Лаура, одна из двух моих лучших подруг, спит с моим мужем. Одним из двух моих мужей. Вот как.
— Скорее всего, она начнет рассказывать ему про тебя, — говорит Амели. — Интересно, что он на это скажет. Может быть: «Мир тесен. Забавно. Знаешь, твоя подруга — это моя жена».
В голове у меня все мешается, и я почти не улавливаю сарказма в голосе Амели. Но только почти. Я стараюсь сосредоточиться.
— Нет. Все будет нормально. Она назовет меня Белла.
— Ну да, — настороженно отвечает Амели. — Это ведь, в конце концов, твое имя.
— Тогда меня звали иначе: Белинда. Это поможет мне выиграть время.
— Ты поменяла имя?
— Имя Белинда мне никогда не нравилось, оно такое… — Я не знаю, как закончить фразу.
— Значит, Белла — это всего лишь прозвище?
— Нет. Я официально переменила имя. Теперь меня зовут Белла.
— Господи, ты действительно полна сюрпризов. Я всегда думала, что ты из тех людей, кому трудно сохранить в секрете даже содержимое рождественского чулка, и вот пожалуйста — ты оказалась специалистом в сфере сокрытия сведений о себе. Жаль, Бен не дожил. Он был бы в восторге.
А я, со своей стороны, совсем не в восторге. Кажется, я сейчас расплачусь.
16. РАЗВЕ ЭТО СТРАННО?
После краха, постигшего мою супружескую жизнь, я нередко, просыпаясь утром, задумываюсь о том, зачем вообще люди живут в Лондоне. У меня в этом вопросе нет выбора. Я живу в Лондоне, потому что Эдди необходимо хоть изредка видеться с отцом, а если я перееду, их встречи гарантированно уйдут в небытие. Когда бы я задалась целью совсем возненавидеть Оскара, я легко смогла бы возложить на него вину за всю неустроенность моей жизни. Среди очевидных неудобств можно назвать постоянную нехватку денег, отсутствие приличной карьеры и крайне низкую самооценку. Иногда я провожу целые часы, занимаясь поиском связей между недостатками Оскара и перегруженностью лондонского метро, отсутствием в Лондоне уединенных скверов (и даже свободных от собачьего дерьма парков), высокой платой за детский сад и квартиру и непомерным муниципальным налогом.
Но иногда у меня наступает просветление, и я вспоминаю, что многое в этом городе приводит меня в восторг и что половину детства я провела мечтая о том, как буду жить здесь. Я никогда не связываю Оскара с привлекательными аспектами городской жизни.
Мне нравится, что в Лондоне в любое время дня и ночи можно купить хлеб — и при этом выбрать между ржаным хлебом, хлебом с корицей, хлебом из дробленых злаков, немецким хлебом «пумперникель», хлебом для панини и хлебом для брускетте. Мне нравится, что Эдди растет в окружении людей разных национальностей и культурных традиций. Он никогда не будет думать о ком-нибудь, что он «другой» или «странный». Мне нравится, что в этом городе всегда есть куда пойти и чем заняться и что почти во всех музеях не берут плату за вход.
Я неизменно испытываю вспышку отвращения к лондонской жизни, когда стою на платформе и дожидаюсь дорогого, переполненного и уже опаздывающего поезда, который должен доставить меня в
