меня обратно. Но я решил, что подобный мужской идиотизм — последнее, с чем Лаура хотела бы столкнуться в предлагаемых обстоятельствах. Очень важно показать ей, что я способен на тактичное, внимательное и скромное поведение, так как в последнее время я не очень-то это демонстрировал. Так что благодаря неимоверным волевым усилиям (Дэйву с Джоном приходилось отнимать у меня мобильный телефон всякий раз, когда мы шли в паб, — чтобы я, напившись, не имел возможности доставать Лауру пьяными слезливыми звонками) мне удалось сдержать свое обещание. Три с половиной месяца я к ней и носа не казал.
Но настало время действовать.
Я сажусь на автобус до Шепардс-Буш. Я еду к ней на работу. Это гарантия того, что она меня выслушает. Если бы я пошел к ней домой, она могла просто не открыть дверь. Я рассчитываю визит так, чтобы оказаться в приемной перед самым перерывом на ленч. Возможно, она постесняется разговаривать со мной на людях — в этом случае я приглашу ее в кафе.
Мне нужно всего пятнадцать минут. И в то же время мне нужна целая вечность.
Ненавижу докторов. Всегда был уверен, что в клинике можно подцепить еще более тяжелую болезнь, чем та, с которой ты пришел. Я захожу в маленькую приемную, и, как бы в подтверждение моих опасений, кто-то надсадно кашляет. Я буквально вижу, как летят в мою сторону болезнетворные бактерии, как они проникают в мои ноздри и оседают в горле. Отвратительно. Не представляю, как Лаура может здесь работать. Но надо собраться с духом. Еще не хватало, чтобы бактерии помешали мне в самый важный момент в моей жизни.
Лаура говорит по телефону, назначает прием. Хотелось бы сказать, что она выглядит замечательно, но это не так. Она кажется усталой и осунувшейся. Не исключено, что она простужена (это неудивительно на такой работе), и ей точно не помешало бы похлебать горячего куриного бульона. Я бы хотел сам принести его ей, на подносе, прямо в постель. Нос у нее красный, цвет лица болезненный. Но на ней красивая блузка. Раньше я такую не видел. Этот факт беспокоит. То, что она покупает новую одежду, — это убедительное доказательство того, что ее жизнь продолжается и без меня.
Приемная почти пуста, и это немалое облегчение. Если уж мне и придется пережить самое сильное в жизни унижение, то пусть это хотя бы произойдет в присутствии всего трех свидетельниц, у одной из которых в ухе слуховой аппарат.
Я подхожу к конторке и терпеливо жду, когда Лаура положит трубку. Она заканчивает разговор и что-то записывает в журнале. Не понимая глаз, она спрашивает:
— Вам назначено?
— Нет, я просто надеюсь, что ты меня ждешь, — отвечаю я.
Она вскидывает голову. Я улыбаюсь. Она кривит губы. Я протягиваю ей цветы: огромный букет подсолнухов. Букет выглядит дорого, потому что стоит дорого.
— Ничего подобного. Если я и ждала твоего прихода и твоих извинений, то это было три с лишним месяца назад, — отрезает она. Она вырывает букет у меня из рук и пихает его в мусорную корзину. Корзина узкая, букет в нее не лезет. Это приводит Лауру в ярость. Она силой заталкивает цветы в корзину, с подсолнухов падают лепестки. Разобравшись с букетом, она опять поворачивается ко мне: — Ты все понял? Тогда проваливай.
— Но я же тебе писал! — Мне так много нужно ей объяснить, а времени у меня, кажется, совсем мало. — Ты не получила мое письмо?
— Получила. Но не читала. Теперь убирайся.
— Ты его не читала? — с недоверием переспрашиваю я. Долгие часы мучений. Три месяца надежды.
— Да.
Она разглядывает что-то у меня за ухом. Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть, что ее так заинтересовало, не вижу ничего особенного и понимаю, что она просто избегает моего взгляда.
— Ты не прочитала мое письмо? — Я очень обижен и надеюсь, что это ясно слышно в моем голосе.
— Я подумала, что, если ты действительно хочешь что-либо мне сказать, ты скажешь это не один раз.
Вот оно что. Тяжелый случай женской логики. Я решаю не говорить этого вслух и ограничиваюсь нейтральным замечанием:
— В письме я написал, что не буду тебе надоедать. — Я оглядываюсь через плечо на ждущих своей очереди пациентов, надеясь, что Лаура, увидев этот жест, возьмет себя в руки и успокоится — или, по крайней мере, подождет, пока мы останемся одни, и только потом даст волю ярости. Она решает, что я намекаю ей, будто она пренебрегает своими служебными обязанностями.
— Миссис Уильямс, вы уже можете пройти к медсестре, — говорит она.
— Ничего-ничего, я никуда не спешу, — отвечает миссис Уильямс. Наше с Лаурой представление явно действует на нее живительнее любой медицинской процедуры.
— У тебя скоро перерыв, — говорю я. — Пойдем в кафе?
— Нет, — отвечает она.
Я переминаюсь с ноги на ногу. Вообще-то я надеялся на другой ответ, но и этот не застал меня врасплох. Ну, хоть это и не самое романтическое и подходящее для откровенных заявлений место, выбор у меня небольшой. Лаура не знает, куда деть руки, и хватается то за скрепки, то за степлер. Меня это немного нервирует, но я все равно наклоняюсь ближе и шепотом говорю:
— Ты бы не ждала от меня шквала корреспонденции, если бы прочла письмо. Там ясно написано, что я оставлю тебя в покое до тех пор, пока не стану опять свободным человеком.
Я ощущаю спиной, как пациенты стараются расслышать мой шепот.
— Называя себя свободным человеком, ты имеешь в виду, что развелся с моей лучшей подругой? — во весь голос спрашивает Лаура.
У наших слушателей вырывается единодушное «а-а-х!». Я нерешительно киваю. Кажется, я терплю фиаско.
— Да, это широкий жест! — говорит Лаура. Я делаю вид, что не слышу иронии в ее голосе — такая тактика, по крайней мере, оставляет мне шанс на самобичевание.
— Нет, Лаура. За все время наших отношений я не сделал ни одного широкого или благородного жеста. Но я в этом сильно раскаиваюсь. Прости меня, пожалуйста.
— За что? — настороженно спрашивает Лаура.
— За все.
Лаура вздыхает. После нескольких секунд молчания она спрашивает:
— Ты выиграл?
Некоторое время я не могу понять, о чем она, но затем вспоминаю.
— Нет.
Она поднимает глаза. На лице у нее написано искреннее удивление и даже, наверное, разочарование.
— Ты не выиграл?
— Да.
— Почему? — с удивлением спрашивает она.
— Я исполнил только одну песню, а это против правил конкурса. И это была «Люби меня нежно», а не заявленные «Тюремный рок» или «Тебе одиноко сегодня?», и меня дисквалифицировали.
— Какой ужас.
— Да нет, ничего страшного. — Проиграв конкурс в 1996-м, я винил в этом Беллу. В этот раз я не виню Лауру. И даже не теряю время на самообвинение. Бывают потери пострашнее. — Но в любом случае, даже если бы меня не дисквалифицировали, я бы все равно не выиграл. «Люби меня нежно», взятая отдельно, не может показать мой настоящий уровень, и, кроме того, она была плохо отрепетирована. — Этот конкурс будто происходил в другой жизни. Уехав из Лас-Вегаса, я почти не вспоминал о нем. Все мои мысли были о Лауре.
— А почему ты не спел заявленные, отрепетированные песни? — спрашивает она. — Если бы ты исполнил их, тебе не было бы равных. Ты бы точно выиграл.
