Паганини, открыв трагическую судьбу Марио и его близкий конец?
«Я хочу, чтобы ты соответствующим образом построила свои отношения с ним. Он не должен ничего понимать до самого конца. Позаботься о том, чтобы окружить его атмосферой розового блаженства. Такого опьяняющего наркоза, который дают нам опытные анестезиологи перед неизбежной ампутацией. Я требую, чтобы он ушел из жизни, как цветные детские шарики, которые когда обрезают нитку, взмывают радостно в голубые высоты...»
Падроне говорил эти слова с закрытыми глазами, стараясь удержать слезы.
Ее же слезные железы давно ставшие профессиональным инструментом, могли производить, в зависимости от человека, которого хотели заманить в ловушку, всевозможные виды слез - лживые слезы невинности, жалобные, гневные, капризные, безумной страсти... Однако трагическое открытие судьбы несчастного Марио вызвало на ее глазах истинные слезы - в первый раз за долгое время. Нечто подобное она испытала и позже, когда поехала на встречу с ничего не подозревающим будущим покойником в «Плазу». Она сошлась с ним, отдавшись ему со всей душой и без задних мыслей, с настоящим оргазмом классической проститутки, которая после десятка профессиональных укладываний в постель за день встречается под конец со своим возлюбленным.
- Сегодня ты какая-то другая, - сказал он.
- И ты сегодня другой...
- Так давай познакомимся заново...
Она стремительно вскочила с радостью девочки. Лунный свет, рожденный ее нагим телом, отбрасывал алмазные отблески в бархатной ночи спальни.
- Итак, давай представимся, - сказала она. - Я - Джейн... Ты - Тарзан...
Она воспроизвела, разразившись смехом, сцену из старого кинофильма, легендарного «Тарзана», которую столь часто прокручивают люди на экране своих детских воспоминаний.
Он принял ее вдохновение за новую игру. Но в этом было нечто новое: воспроизведение его судьбы, освещенное дровами каннибалов. Глубоко в ее сердце, где она соразмеряла его биение со смертоносными пророчествами тамтамов... Такова была эта Джейн, посвященная небоскребами звериной культуры в тайну губительного превосходства материи над чувствами -даже над отеческими... А он был Тарзаном - по крайней мере в том, что касалось его невиновности...
- А Чита?... Я не вижу нигде этой забавной обезьянки, - сказал Марио, вступая в игру. Затем его осенило - Я нашел ее. Это Рикардо, камердинер. Разве он не похож на обезьяну? Что ты скажешь, если я его разбужу, чтобы он приготовил нам кофе?
Однако Клаудиа уподобляла Читу смерти. Она видела, как ее волосатая тень скачет здесь и там по спальне, скрывается в тропической растительности, изображенной на рисунках шелковой обивки, прыгает около наштампованных экзотических птиц и сплетенных в жестокой схватке пантер, кувыркается по золоченым ветвям занавесей, следит бесчисленными бисерными глазами старинной венецианской люстры, кривляется с мрачным сарказмом в большом венецианском зеркале, с романтической тусклостью и аристократическими трещинами...
Когда прошлой ночью она вышла из своего автомобиля, то, подняв глаза, увидела, как над колоннадой отеля плещутся четыре различных знамени. Это было традицией, так дирекция приветствовала своих высокопоставленных клиентов - от министра и выше, - подняв их государственные символы.
- Им следовало бы водрузить и твое знамя, - сказал ей некогда Марио. - Ты представляешь, как истинная королева, государство женской красоты.
Это был привычный комплимент для нее, привыкшей наслаждаться любовными словами, изящно выделанными настоящими доками по части магии слов. Она же вспомнила о нем, содрогнувшись, потому что увидела рядом с теми четырьмя развевающийся пятый, черный флаг! Она уже знала, что смерть поселилась рядом с Марио, как официальный жилец «Плазы».
- Итак, если ты хочешь действительно познакомиться, ты должен рассказать мне о своей жизни... - Ему не терпелось завоевать после ее тела и ее душу. - Я могила в тайнах других.
- Я тебе верю, - сказала она с абсолютной уверенностью.
- Получится, будто ты исповедуешься самому богу...
- Верю, - отозвалась она опять без сомнений.
Она не исповедовалась никому со времени, когда была десятилетней девочкой. Ни богу, ни человеку. Исповедь - это добровольная сдача оружия. Только глупцы, отчаявшиеся люди и алкоголики решаются остаться безоружными перед другими - даже перед очень близким другом - в этих джунглях, где в мечте о великой удаче слабость ближнего рассматривается как золотой ключик, кто бы ни был тот ближний... Естественно, душа мучается, кусаемая тысячами змей, она ищет кого-нибудь в этой бескрайней пустыне, кто склонился бы к ней и отсосал отравленную кровь.
У Марио были великие качества исповедника - он простодушный Тарзан и должен скоро уйти из мира, унося к богу ее тайны. Но чем была ее исповедь для его души? Отвратительным пятном жирной золотой мухи на чистом стекле. А впрочем, он не знал американского кода, чтобы расшифровать правильно микроскопические точки - вехи ее жизни, которая началась в сырой темной комнате ее отца Луиджи Скаппо, мелкого контрабандиста, мышиного класса, в доках нью-йоркского порта. Что мог знать Марио об Америке нищих? Трущобы Вест-Сайда, со стираным бельем, развешанным на окнах и балконах, были лабиринтами отчаяния - кто туда входил, редко выходил... Мрачные здания напоминали баки для мусора, принимавшие в себя из Европы тонны человеческих отбросов, окутанных облаками своих эфемерных, но агрессивных, как средиземноморские летние мухи, надежд. Красные кирпичи, почерневшие от копоти, имели цвет освежеванной плоти. Озверевшие юнцы резали друг друга по вечерам в душных дворах, одурманенные алкоголем и «белой смертью», которую они добывали легко, как молочный порошок. В их холодных глазах умер свет, еще не родившись, в них отражались бесчисленные тупики тысячу раз воспетой американской свободы.
Когда Клаудиа увидела своего отца мертвым, неузнаваемым от ножевых ранений, нанесенных вражеской бандой, то особенно не поразилась этому зрелищу. В свои тринадцать лет она уже приобрела искаженный взгляд на вещи. А что касается сердца, забыла, как им пользоваться, - может быть, и не умела никогда...
В общем, с самого раннего возраста она начала для дурного использовать тот великий дар божий, которым являлась ее красота.
Когда Луиджи Скаппо отпустили грехи, ее мать начала сдавать напрокат его вакантное место различным случайным клиентам. Однако пьяные ночные посетители должны были перешагивать через две детские кроватки и младенческую колыбель, чтобы протиснуться за свисавшую простыню, которая скрывала, как занавес, убогий, арендованный рай... Больной, голодный ребенок часто плакал, портил настроение, и тогда полусонная Клаудиа или ее десятилетний брат искали впотьмах, находили и всовывали соску ему в рот. Это было их единственной обязанностью в самодеятельном заведении надомницы-проститутки. Когда Клаудиа приняла своего первого клиента, младенец опять сильно орал, а ей было несподручно искать соску. Тогда она сунула ему в рот свои испачканные трусики. Позже она сообразила, что натворила, это ее взволновало, однако не сам поступок, а то полное безразличие, которое она к нему почувствовала, когда поглаживала пять долларов оплаты.
В ту ночь она с изумлением познала те искупительные возможности, которыми обладают деньги. Даже самые глубокие раны человеческого достоинства мог излечить чудотворный зеленоватый пластырь. За несколько месяцев она набила долларами целый чулок. Ночью она прятала его в своей постели, сжимала ногами с извращенной страстью. Что мог понять Марио в этом высшем наслаждении, которое отодвигает на второй план все прочие функции американской клетки, зараженной канцерогенной страстью к стяжательству? Некогда Марио признался ей, что занимался любовью с Адрианой, только когда дети были в школе... Она только посмеялась над этим недоразвитым в грехе. Он прожил почти тридцать лет своей жизни в примитивном аду греческих бедняков, который является лишь простой железной жаровней, по сравнению с индустриальной домной американского сатаны. Как мог он понять животные чары местного общественного договора? Порабощайся сегодня, вплоть до потери человеческого достоинства, чтобы пришло время, когда ты начнешь порабощать других таким же образом. Если бы она рассказала, до каких пределов дошло ее собственное порабощение, он отбросил бы ее от себя, как вонючую мышь выгребных ям. Точно так же, впрочем, и она сама гнала от себя это ужасное воспоминание, которое порой грызло ее существование...
