муравей быстро погибает, два — живут чуть дольше, три — еще дольше и т. д., но и любое, сколь угодно большое число особей разных специализаций не может существовать достаточно долго вне муравейника.
Столько внимания биологическим аналогам земли я уделил отнюдь не потому, что этого требует тематическая особенность «биологической» фантастики. Не собирался я и, как говорится, ставить лыко в строку своим зарубежным коллегам по фантастическому цеху. Слава богу, все уже давно договорились о том, что хотя наука и фантастика находятся в определенной связи, но наука — это наука, а фантастика — это литература.
Основная цель биологических аналогий состояла лишь в том, чтобы наглядно проиллюстрировать следующие положения:
1. Писатель-фантаст вряд ли может «изобрести» и, следовательно, строго логично описать принципиально иной вид жизни.
2. Он никогда (или очень редко) не ставит себе такой задачи.
3. Фантастическая биология нужна ему для тех же самых, чисто литературных целей, которые, как минимум, требуют от писателя-фантаста изобрести новый компонент мира или убрать из мира какой-либо реально существующий компонент.
Обратимся в этой связи к рассказу Лема «Правда», в котором польский фантаст сделал попытку «изобрести» действительно новый вариант жизни, несводимый к геоморфным аналогам. Как всякое исключение, рассказ этот особенно подходит для окончательного подтверждения правила. Тем более что исключительность лемовской «пиробиологии» лишь кажущаяся.
С чисто философских позиций идея эволюции, протекающей со скоростью плазменных процессов, не выглядит чересчур сногсшибательной. Вполне логично допустить, что эволюция сложных агрегаций, построенных из вырожденного ферми-газа, может протекать в доли секунды. Живые клетки существуют, как мы знаем, в привычных для нас временных отрезках. Естественно поэтому, что их развитие протекает в течение многих миллионов лет. Частицы же, участвующие в сильных, и особенно слабых, взаимодействиях, «живут» миллиардные доли секунды. Фантаст вправе предположить (литературное произведение судят лишь по законам, созданным самим писателем, а не, скажем, по принципам термоядерного синтеза или вообще «здравого» смысла), что и эволюция на основе таких частиц будет протекать соответственно быстрее. Это, собственно, и сделал Лем. Он создал как будто бы новую, принципиально отличную от земной, белковой, форму жизни. Но так ли это на самом деле? Почему ослепительная взрывообразная жизнь солнечной капли столь напоминает нам и митоз простейших клеток в окуляре микроскопа, и метаболизм каких-то там глубоководных существ? Почему венцом этой прерванной катастрофой эволюции стал гигантский червяк? И вообще, каким он мыслился, этот самый венец, физику, от лица которого ведется рассказ? В виде огненной саламандры средневековых магов и мистиков? В образе эдакого светозарного Люцифера? Или высшую форму плазменной эволюции он и в самом деле видит в том, что считает своей «правдой»: в жизни космоса и его светил? В таком случае уместно будет вспомнить, как профессор Челленджер в рассказе Конан Дойла 'Когда земля вскрикнула' тоже нашел свою правду — доказал, что Земля и другие планеты — живые существа. Так от нетривиальной посылки Станислав Лем приходит к совершенно традиционным для научной фантастики решениям.
Иначе и быть не может. У научной фантастики своя, причем весьма конкретная, специфика. Вне ее нет, собственно, и научной фантастики, как нет реки вне берегов. Когда исчезают берега и разливается широкая, подобная морю, вода, размываются и жанровые ограничения. В такой полой воде одинаково тонет все то, что мы зовем сказкой, мифом и просто игрой фантазии.
В центре научно-фантастического произведения всегда стоит человек, причем человек-современник со всем комплексом волнующих его проблем. Научность же фантастики проявляется прежде всего в том, что она всегда находится на уровне свершений сегодняшнего дня. Фантастика очеловечивает и саму науку, и отдельные ее достижения.
Ныне революционная роль как в системе знаний, так и в системе материального производства переходит от точных наук к биологии. Фантастика, как чуткий барометр, первой уловила и это.
Мы всегда слышим эхо науки в раковине искусства. В смутном шуме и рокоте нам не дано распознать отдельные слова, ибо наука говорит языком математики, но радость, тревогу и ожидание мы ощущаем в полной мере…
Орфей под зеленым солнцем — вот извечный герой фантастики. Проще говоря, герой ее — человек.
Этапы робоэволюции или уроки Чапека
Из иного измеренья, из холодного огня
Ангел долгого терпенья грустно смотрит на меня.
Может, скоро в дали дальней, сверив час и сверив год
Он с улыбкою прощальной кнопку черную нажмет.
После Чапека о роботах писали многие. Но три книги в этом литературном потоке стоят особняком. Речь идет об уже упомянутом сборнике Азимова 'Я — робот', а также о 'Сумме технологии' и «Кибериаде» Лема.
Лем часто обращается к неоценимому опыту великих сатириков прошлого. Недаром его Ийон Тихий получил прозвище 'космического Мюнхгаузена'. Щедрин, Свифт, Рабле — все они в той или иной мере оставили свой след в «Кибериаде». Даже непобедимый Пантагрюэль и хитроумный Панург вынуждены были спасаться бегством от пушистых котов, олицетворяющих сутяжничество. Трурль, безусловно, учел это ('Консультация Трурля' Лема). Иначе не победить ему всемогущего Ничто, для которого взрывы сверхтермоядерных бомб что укус мухи. Пропали бы, сгинули сталеглазые без Трурля, не вовлеки он Невыразимое страшилище в бесконечный бумажный конвейер со всеми его входящими и исходящими. Оно ничего не страшилось, ничто не брало Его. Но 'как Оно приняло первую бумажку, расписалось в книге, так уж и вышло'. Смешные стороны рассказа 'Консультация Трурля' усугубляются необычной формой. Это своего рода рифмованная притча, почти раешник, где примитивные, периодически встречающиеся глагольные формы и усиливают повествовательный эффект, и создают стилизацию 'под старину'.
'Слава тем и отличается, — говорится в грустной новелле 'О том, как Трурля собственное совершенство к беде привело', — что обычно молчит о поражениях, даже если они порождены высочайшим совершенством'. А кто в этом усомнится, пускай припомнит последнюю из семи экспедиций Трурля. И правда, в этой экспедиции славный конструктор потерпел поражение. И не потому, что чего-то не сумел (такого с Трурлем не бывает), а единственно по причине своего доброго железного сердца. Пожалел он платино- иридиевое величество Экзилия Тартарейского, сосланного на одинокий астероид. Нельзя жалеть королей. Впервые конструктор решил помочь тирану и тут же дал маху! Этот эпизод, скорее научно-фантастическая новелла, чем сказка, окрашивает «Кибериаду» совершенно для нее новыми эмоциональными оттенками.
Нет, не игрушку для утешения свергнутого монарха построил Трурль, не миниатюрное механическое королевство. 'Безупречность нашего мастерства — это наше проклятие, которое отягощает непредвиденными последствиями любое наше создание, — говорит ему Клапауциус. — Неумелый подражатель, возжаждав пыток, сделал бы себе бесформенного идола из дерева и воска и, придав ему некоторое сходство с разумным существом, издевался бы над ним суррогатно и неестественно. Но подумай, к чему ведет дальнейшее совершенствование этого замысла! Представь себе, что другой сделает куклу с граммофоном в животе, чтобы она стонала под ударами, представь себе куклу, которая, если ее бить, будет молить о пощаде, куклу, плачущую, истекающую кровью куклу, которая боится смерти, хоть и прельщает ее ни с чем не сравнимое спокойствие смерти! Неужели ты не видишь, как мастерство подражателя приводит к тому, что видимость становится истиной, а подделка — действительностью? Ты отдал жестокому тирану в
