силы: меч стал для него слишком тяжел. И тогда он передал свою страшную и… почетную обязанность мне. Но…
Опустив голову, Сансон глубоко задышал.
— …приговоренному было семьдесят четыре года, его длинные седые волосы, собранные в хвост, развязались и упали на плечи. Поэтому, когда я опустил меч, острие соскользнуло и лишь раздробило барону челюсть. Толпа на Гревской площади угрожающе заворчала. Господин де Лалли корчился от боли, а я не знал, что делать. Тогда отец, со скоростью и проворством, которых в его возрасте от него никто не ожидал, вырвал у меня из рук орудие казни и одним ударом отсек приговоренному голову; не выдержав нахлынувших на него чувств, он без сил упал на помост рядом с казненным.
— И я полагаю, с тех пор вам не доводилось брать в руки меч?
— Увы! Еще как доводилось. Шевалье де Ла Барр, обвиненный в богохульстве за то, что он якобы не снял шляпу при виде проходящей мимо процессии со святыми дарами и, по слухам, изрезал деревянную статую Христа на мосту в Абвиле, имел несчастье попасть в мои руки. Несмотря на зыбкие доказательства, его присудили к отсечению кисти, вырыванию языка и сожжению на костре. Он направил апелляцию в Парижский парламент, и тот даровал ему милость, решив, что ему сначала отсекут голову, а затем уж сожгут. Бедному молодому человеку было всего девятнадцать лет…
— Не тот ли это юноша, — спросил Бурдо, — чьей реабилитации во всеуслышание требует Вольтер?
— Именно тот. Хотя до сих пор голос Вольтера никто не услышал.
— Но разве Абвиль находится в вашей юрисдикции? — поинтересовался Бурдо,
— Конечно, нет, но тамошний палач заболел, и хотя его собратья по ремеслу есть и в Амьене, и в Руане, канцлер Мопу приказал привести приговор в исполнение мне. Полагаю, следуя пожеланиям церкви, он решил устроить показательную казнь. Я с первого раза исполнил свою обязанность, и с тех пор неустанно молю небо о спасении души сей несчастной жертвы. Издавна считают, что мы занимаемся нашим ремеслом из желания уничтожать жизни… Никогда не верьте этим глупым сказкам.
— Мы это хорошо знаем, — ответил Бурдо. — Думаю, нам пора расставаться: уже поздно. Как вы сюда добирались?
— Меня ждет кабриолет, — ответил палач, — на месте кучера сидит один из моих помощников.
— А ему можно доверять?
— Как мне самому.
Когда Бурдо и Сансон, повернувшись к нему спиной, направились к двери, Николя подошел к столу и, прикоснувшись двумя пальцами к губам, приложил пальцы к тому месту, где под тканью мешка скрывалась голова. Понурившись, он постоял немного, потом встрепенулся и быстро догнал своих товарищей, медленно поднимавшихся по лестнице. Когда они проходили мимо папаши Мари, привратник с любопытством взглянул на переодетого Николя.
— Дорогой Сансон, — поспешно произнес Бурдо, — сделайте одолжение, подвезите нашего секретаря, господина Дезале, на улицу Сен-Дени; вам, это, кажется, по дороге.
— С удовольствием, — ответил Сансон, увлекая Николя к своему экипажу.
Дорогой комиссар не сумел найти подходящих слов для поддержания незамысловатой беседы. Сансон же, со своей стороны, уважая его молчание, прикрыл глаза и сделал вид, что дремлет. Напротив съезда с моста Менял кабриолет свернул на улицу Тровакидюр, по улице Сонри обогнул Шатле и поехал по улице Сен-Дени. Этим зимним вечером Париж словно вымер. Даже рынок и кладбище Невинных, эти наиболее оживленные уголки столицы, можно было распознать только по смрадному зловонию, исходившему оттуда, несмотря на холодную погоду. Постепенно стекла кареты запотели от дыхания. Последовав примеру Сансона, Николя закрыл глаза, и тотчас перед ним замелькали жуткие картины вскрытого тела вперемежку с образом его любовницы во всем блеске ее красоты. Внезапно он вспомнил одну деталь, подмеченную им еще при вскрытии. В тот вечер Жюли принимала у себя мужчину… И, если верить анатомам, не только принимала, но и была с ним близка. Она обманывала его. Задним числом он ощутил боль, хотя надеялся, что горечь от этого открытия рассеет печаль утраты. Напрасно: два чувства — горькая печаль и яростный гнев, коего заслуживало предательство, соединились, но не объединились. В голове крутился бесполезный вопрос: что бы он сделал, если бы застал Жюли в объятиях соперника? Честно говоря, ответа на него он не знал, и эта неуверенность терзала его, угрожая довести до безумия. Он глубоко задышал, пытаясь обрести спокойствие и безмятежность духа, необходимые полицейскому комиссару, ведущему расследование.
Из-за своего маскарада Николя не мог внести лепту в обсуждение результатов вскрытия. Однако у него в голове выстроилась достаточно четкая гипотеза. Пустой желудок госпожи Ластерье имел свое объяснение. Чтобы не подогревать свой бурный темперамент, Жюли никогда не ела мяса и ненавидела курицу, особенно курицу по-антильски, с острым соусом. Яйца и молочные продукты, фрукты, овощи и сезонные салаты составляли основную ее пищу. Поэтому тарелка, оставленная у изголовья кровати, никак не могла предназначаться ей. Следовательно, она была не одна, и кусочек курицы принесли для утоления голода временного любовника. Николя знал, что курицу по-антильски обычно готовили к его приходу, и, возможно, кто-то таким образом хотел сказать, что комиссар провел часть ночи со своей любовницей. Такой ход предполагал доскональное знание обычаев дома, а целью, совершенно очевидно, являлось выставить его в качестве главного подозреваемого — на тот случай, если будет доказано отравление. Нет, в несчастный случай он не верил. Слишком много ниточек, соединяясь одна с другой, постепенно сплетались в большую паутину, где суждено запутаться бессильной жертве невидимого и таинственного хищника.
Обстоятельства складывались наихудшим образом. С некоторых пор королевское правосудие расценивало отравление как наиболее тяжкое преступление и карало отравителей особенно сурово. До сих пор все помнили о целой цепи отравлений, случившихся в царствование Людовика XIV. Тогда король жестоко наказал преступников, дерзнувших преступить основной закон природы, особенно когда выяснилось, что отравители нашли прибежище даже на ступенях трона. Николя знал, какими методами ведется следствие по делам об отравлении, равно как и будущий приговор: сначала пытки, потом костер и посмертное бесчестие. Он вспомнил, как в его родной Бретани подозреваемого в отравлении допрашивали, помещая его ноги в башмаки, наполненные серой; мало кто выдерживал такую жестокую пытку.
Миновав заставу Сен-Дени, экипаж покатил по левой стороне бульвара до перекрестка с улицей Пуассонньер. По дороге Николя обратил внимание на массивное здание дворца Меню Плезир, возле которого завтра ему предстояло встретиться с Бурдо. Подъезжая к улице Анфер, где стоял дом Сансона, Николя как истый парижанин размышлял, каким загадочным образом в Париже оказалось две улицы с одинаковым названием: одна неподалеку от центра, в квартале Монпарнасс, а другая в пригородном квартале, именовавшемся Новой Францией, где новоиспеченные буржуа активно застраивали участки вокруг территории монастыря Сен-Лазар. На дороге, прилегавшей к монастырским владениям, в последнее время участились несчастные случаи, о чем в свое время докладывали Сартину.
— Взгляните, — произнес Сансон, чья мысль устремилась в том же направлении, — какой здесь опасный уклон. А ведь по этой дороге в Париж каждый день везут и несут на рынок свежие овощи. Здесь постоянно ходят женщины с большими тяжелыми корзинами за плечами, и не проходит и недели, чтобы кто-нибудь из них не упала и не сломала руку или ногу, потому что тут всегда либо грязь, либо лед. Вдобавок здешние пешеходы постоянно рискуют угодить под колеса проезжающих экипажей.
— Мне об этом прекрасно известно, — горестно вздохнул Николя. — Но монахи отказываются соорудить на свои средства нормальный тротуар для пешеходов.
Николя не раз слышал, как Сартин, масон и вольтерьянец, поносил владевшую миллионами конгрегацию лазаристов, которой принадлежала пара десятков парижских улиц и около двадцати пяти деревень в окрестностях столицы; однако члены конгрегации «оплакивали каждое экю, которое приходилось отдавать на благотворительность и благоустройство».
Пока он размышлял, экипаж подкатил к ограде добротного дома, и помощник палача, соскочив с козел, постучал железным молотком в ворота. Вскоре ворота распахнулись, и коляска въехала на вымощенный камнем двор. Сансон пригласил Николя следовать за ним, и, преодолев несколько ступенек, они вошли в дом. Впервые за последние два дня на Николя снизошло чувство покоя, словно кто-то, проникшись состраданием, заключил его в надежные и крепкие объятия. В доме пахло деревом и хорошим воском. Париж с его преступлениями остался далеко позади. Возле лестницы стояли два мальчика.
