именем и властью Сартина! А если я почувствую, что вам грозит опасность, я кашляну!
Весь недолгий путь от Шатле до Нотр-Дам Николя прилагал огромные усилия, чтобы разложить по полочкам роившиеся в его голове мысли. Итак, Жюли оказалась не скромной молодой вдовой, как он все это время думал, а одним из тех агентов, из кого состояла армия платных полицейских осведомителей, благодаря которым полицейское управление осуществляло надзор и контроль над всем, что происходило в столице. Желанная некогда женщина являлась всего лишь инструментом, позволявшим Сартину говорить: «Когда четверо беседуют между собой с глазу на глаз, по крайней мере, один из них мой осведомитель». Он принял фальшивку за реальность, видимость за истину, и стал игрушкой в чужом театре теней. После того, что ему довелось узнать, он понял, насколько ему безразлично, были ли чувства Жюли к нему искренними или нет. И все же мысль о том, что некий молодой человек, скорее всего, соблазнил его любовницу, пробудила в нем непонятную, возникшую задним числом ревность. Печальные мысли заставили его расписать черными красками характер Жюли де Ластерье. Называя ее про себя женщиной, готовой для «всех и всегда», он надеялся, что, унизив ее образ, он сумеет справиться с невыносимой болью, по- прежнему терзавшей его. Он полагал, что, переоценив свои воспоминания о ней, он сумеет забыть ее. Так вода, выплеснутая на мостовую, смывает с нее мусор. Ему надо поскорее пережить кусочек жизни, где правила — нелепость, уготовившая ему роль блаженного слепца, настоящего «благодушного быка, которого ведут на бойню», как сказал бы его отец-маркиз. Он шел по тропе над краем пропасти, не соразмеряя опасность такой прогулки, и обожал порок под маской добродетели. А так как ироничное отношение к самому себе всегда пробуждалось у него, когда он начинал разбираться в своих чувствах и оценивать свое поведение, он решил, что из-за излишней искренности он, пожалуй, может претендовать на звание янсениста. К сожалению, от приступов строгой самооценки и сурового отношения к самому себе он не становился проницательней, а над этим следовало задуматься.
По мосту Менял карета въехала на Сите. Пытаясь разогнать невеселые мысли, Николя вспомнил свою беседу с Лабордом, большим поклонником искусства и хулителем «грубой работы готов», как он именовал цель их сегодняшней поездки, собор Нотр-Дам. Комиссар любил старинное святилище и скромно противопоставил суждениям первого служителя королевской опочивальни воззрения отца Ложье[17]. Автор «Рассуждений об архитектуре» возносил хвалы готическим соборам, хотя и признавал, что украшающие их «наслоения эпохи», или, говоря иначе, гротескные скульптуры, уродуют их вид. Николя даже процитировал строки аббата, посвященные Нотр-Дам, собору, «поражающему воображение своими размерами, высотой, просторным нефом и величием архитектурного ансамбля». К великому возмущению Лаборда, тот же автор считал восторженные отзывы об архитектуре Сен-Сюльпис изрядно завышенными; по его словам, церковь эта отличалась исключительно своими «массивными и толстыми стенами». Их бесконечный дружеский спор, растянувшийся на целый вечер, завершился тогда, когда, исчерпав до конца свои мысли, оба с удивлением обнаружили, что успели забыть, с чего, собственно, начался их разговор.
Из-за скопления экипажей фиакр остановился на углу улицы Лантерн; Бурдо, в очередной раз угадавший направление мысли Николя, спросил его:
— Вам всегда нравился этот собор?
— Конечно. А почему вы спрашиваете?
— Когда мы с вами познакомились, вы, помнится, часто ходили туда слушать мессы и на концерты духовной музыки, и, кажется, в компании своего друга, семинариста из коллежа Трант.
— Пьера Пиньо. Совершенно верно! Но, господи, как давно это было!
— Да полно вам! Вы еще молоды, Николя. А что стало с вашим другом?
— Судя по последним новостям, а новости от него приходят нечасто, и последним уже более полугода, он, после множества приключений, попал в Пондишери. Насколько я помню, после смерти монсеньора Пигеля, епископа Карачи, папа Клемент XIV назначил Пьера на его место. Так что теперь он, полагаю, носит митру и исполняет обязанности коадъютора апостольского викария в Кохинхине. Он всегда мечтал об этом. Ах, когда мы были молоды, сколько мы с ним съели ромовых пирожных в кондитерской Сторера на улице Монтаргей!
— Полагаю, вам известен предмет, о котором последнее время модно спорить?
— Нет, но, полагаю, вы меня просветите.
— Поступило предложение побелить изнутри стены Нотр-Дам, чтобы в нем стало светлее, и собор приобрел бы современный вид[18].
— Непростительная ошибка. Белизна лишит храм его почтенной патины и величественной темноты, вызывающей благоговейное почтение.
Бурдо опустил стекло и, высунувшись на пару мгновений из окошка, уныло откинулся на спинку сиденья.
— Еще одна лошадь сдохла прямо посреди дороги, и ее никак не увезут на живодерню! Давно пора запретить запрягать несчастных старых кляч в качестве ездовых лошадей!
— Напишите записку Сартину, озаглавив ее «Размышления о том, как организовать беспрепятственное движение по городским улицам». Он обожает вводить новшества, любой предлог для него хорош, чтобы издать новое правило.
Бурдо рассмеялся.
— Это напоминает мне, как в 1759 году — не знаю, перебрались ли вы к тому времени в Париж — астроном, господин де Лаланд, зачитал в Академии наук записку о кометах, где обосновал возможность столкновения нашей Земли с огромной кометой, способной стереть всех нас в порошок. Вокруг тотчас заговорили о конце света. Толпы народу бросились к исповедникам. Мне поручили навести порядок вокруг Нотр-Дам. Зрелище, скажу я вам, оказалось впечатляющим. Представьте себе перепуганную до ужаса толпу, явившуюся с единственным намерением — исповедаться у великого исповедника, единственного, кто уполномочен принять исповедь в случае стихийного бедствия. Ох, сколько же там было всякого народу! До сих пор помню их перекошенные от страха лица. Да, нелегкие тогда выдались деньки!
Движение восстановилось, и вскоре они подъехали к собору. Зимнее небо висело так низко, что дым из каминных труб сливался с туманом, и казалось, что верхушку старинного храма отрезали на высоте фриза со статуями библейских царей. Войдя внутрь и увидев статую святого Христофора, Николя, как обычно, ощутил подъем сил. В воздухе плыли величественные звуки органа. Значит, Бальбастр на месте. Мимо проходил каноник, такой сутулый, что подбородок его касался груди; когда они спросили у него, как отыскать органиста, тот, чтобы разглядеть пришельцев, приподнял лицо рукой. Указав им лесенку, ведущую на хоры, каноник вновь уронил голову на грудь. Когда они добрались до цели, Николя со своим накладным животом был весь в поту, а Бурдо, с побагровевшим лицом, отфыркивался, словно бык. Переводя дух, они принялись разглядывать развешанные на стенах вражеские знамена и болтавшиеся на спускавшихся сверху веревочках кардинальские шапки скончавшихся кардиналов. Тут до них долетел знакомый скрипучий голос, владелец которого явно кого-то отчитывал.
— Вы хотите сказать, сударь, что это называется дрожанием язычка? Дрожание язычка, сударь, наблюдается у вас! В язычковых трубах звук возникает в результате колебания металлических пластиночек. А язычок, как мы именуем эту пластиночку, помещается в специальный корпус, на который насаживается рупор, усиливающий и облагораживающий звучание язычка. Формой этого рупора в основном и определяется тембр язычкового голоса. Исправляйтесь, юный невежда. Что у нас называется сильным тембром или же a vent perdu?
— Мне кажется, мэтр, — раздался тоненький голосок, — что это усиление тембра, производимое при помощи le grand jeu.
— Уже лучше! Но не думайте, что вам удастся так легко отделаться. Дайте мне определение le grand jeu.
— le grand jeu… это… то… что…
— Ни то и ни се! Вы осел в упряжке! Так называется главная клавиатура.
Раздался звучный удар кулаком по столешнице.
— Без главной клавиатуры нет никакой легкости, никакой полноты звука, никакой микстуры…
