явившихся в дом в тот вечер?
— Число, бесспорно, могу указать. А вот что касается всего остального… личности и характеры определить гораздо сложнее. К вечеру, когда я в первый раз покинул дом на улице Верней, в квартире кроме Жюли и двух ее слуг находился Бальбастр, органист из Нотр-Дам, какой-то музыкант, игравший на клавесине, и четверо молодых людей, сидевших за картами. Сами видите, сведения мои весьма скудны.
— Возможно, господин Бальбастр сумеет нам поведать немного больше. Давайте составим план кампании. Прежде всего, допросить Юлию и Казимира; для этого вызовем их в полицейский участок на улице Бак, к комиссару Монэ. Вы с ним уже встречались? Он всегда казался мне человеком желчным.
— Это еще мягко сказано. Мне рассказывали, какие неприятные шуточки он отпускал в мой адрес. А когда его едкие высказывания в стихах и прозе о господине де Сартине попались на глаза самому Сартину, то, говорят, у него от возмущения даже парик перекосился.
— Не будем терять времени. Давайте, поправляйте ваш накладной живот, а то он у вас съехал на сторону, и вид у вас получился какой-то кособокий, вызывающий нездоровое любопытство!
Внезапно дверь со стуком отворилась, и в дежурную часть влетел господин де Сартин.
— Не знаю, перекосился у меня парик или нет, — надменно заявил он, — но позволю себе заметить, что положение комиссара Ле Флока, который, как предполагают, — подчеркиваю, господа, как предполагают, — приводит в порядок расстроенные нервы, нежась во дворце наших королей, кажется мне весьма шатким, чтобы не сказать, скомпрометированным.
Он встал напротив Николя.
— Нет, вы только посмотрите на это чучело! Ну и физиономия! Однако какой талант пропадает! Хоть сейчас на подмостки! А это рванье! Вам, сударь мой, только просиживать штаны у Рампонно[16]. Да вас выкинут из Шатле уже сегодня!
Внезапно губы его раздвинулись в улыбке, и он, схватив табуретку, с размаху уселся на нее и принялся хохотать, перемежая смех с безудержной икотой. Сартин икал и хохотал, а Николя и Бурдо смотрели на него — первый с тревогой, а второй бесстрастно.
IV
МЕРЗОСТИ
Опыт начинает заменять нам возраст, ибо он оказывает на нас такое же действие, какое производят годы.
«Никогда еще», — думал Николя Ле Флок, — «Сартин не позволял себе пойти на поводу у собственного настроения в присутствии подчиненных». Видимо, предмет его безудержного смеха того стоил. Едва генерал-лейтенант переводил взор на растерянное лицо Николя и его наряд, как его снова и снова охватывал неудержимый хохот; от смеха мышцы лица его расслабились, и, присмотревшись, можно было прикинуть истинный возраст Сартина. Напускная суровость и соответствующая избранному облику надменная манера держаться слетели с него, словно растрескавшийся лак, открыв взору изначальный рисунок, а именно расшалившегося подростка. Постепенно Сартин успокоился, вновь принял серьезный вид и нервным движением поправил парик.
— Господин комиссар, — произнес он, — полагаю, вы совершенно справедливо не ожидаете, что я стану вас хвалить. Действительно, я могу много чего сказать по поводу вашего легкомысленного поведения, но никакие слова не в силах описать мой гнев. Как вы могли подумать, что сумеете провести меня и всерьез восприняли прелестные речи и отравленные советы друга, действовавшего, впрочем, по моему приказу, превосходит мое понимание. Однако должен воздать справедливость Бурдо: я долго уговаривал его обмануть вас.
Николя бросил в сторону Бурдо гневный взор, но инспектор остался невозмутим.
— О! Вы обязаны простить его; он с самого начала, когда преступление еще не было доказано, изо всех сил отстаивал вашу невиновность, защищал вас больше, чем все остальные. И не смотрите на меня так уныло. Вы работаете у меня под началом уже пятнадцать лет. Разве я когда-нибудь давал повод считать меня столь наивным, что я могу поверить подозреваемому на слово? Ибо, хотите вы того или нет, вы являлись главным подозреваемым, хотя в силу своей естественной склонности и дружеского к вам расположения я также полагал, что вы невиновны. Но это чувства Сартина, а не начальника полиции. Вы знаете мою страсть к секретам. Я хотел посмотреть, как вы возьметесь за расследование, от которого целиком и полностью зависит ваша свобода. В своих отчетах Бурдо сообщал мне обо всех ваших действиях.
— Сударь, — произнес Николя, воспользовавшись паузой, — один вопрос, один единственный. К чему это испытание? Нет, я не протестую….
— Этого только не хватало! Вы не в том положении, чтобы заявлять протесты. Похоже, раскаяние нисколько вас не гложет.
— И почему, — продолжал Николя, — вы столь внезапно прервали это испытание? Продолжение предоставило бы вам еще больше поводов для выводов и суждений.
— Он еще имеет наглость давать мне советы! У меня, господин резонер, есть свои основания поступать так, а не иначе, и не вам требовать у меня отчета. И прекратите все время напоминать мне, что мой гнев, который должен был вызвать ваш обман, или, если угодно, недостаток искренности, может вновь пробудиться.
— А что мне оставалось делать, сударь? — решил не сдаваться Николя. — Донести на друга, протянувшего мне руку помощи в трудную минуту? И каким образом я вас предал, взяв протянутую мне руку? Я без лишнего шума помогал правосудию делать свою работу, ибо только я, по причине близкого знакомства с Жюли де Ластерье, мог отличить истину ото лжи.
— Узнаю ученика иезуитов Ванна. Но мне нужна не казуистика, а факты. Доклады Бурдо склонили чашу моих весов в вашу пользу. Осталась одна решающая деталь, которая лишь упрочит к вам мое доверие как человека, и за которую вам воздаст сторицей начальник полиции.
— Я к вашим услугам, сударь.
— Я хочу, чтобы вы мне подробно описали ваш второй визит в дом к Жюли де Ластерье, случившийся позавчера вечером.
— Нет ничего проще, сударь, — ответил Николя. — Успокоившись, я вернулся из Французского театра с намерением помириться с Жюли. Но, войдя в дом, от которого у меня был свой ключ, я услышал веселый шум: веселье было в разгаре. Я разозлился и не стал проходить в комнаты. В тот вечер господин де Ноблекур устраивал ужин в честь праздника Богоявления, и мне не хотелось возвращаться на улицу Монмартр с пустыми руками. Поэтому я отправился на кухню, чтобы забрать оттуда бутылку старого токайского, купленного мною для моей любовницы. Выходя, я наткнулся на незнакомого молодого человека, музыканта, которого в первый свой приход я видел сидевшим за фортепьяно и исполнявшим какую-то пьесу. Я торопился, а потому оттолкнул его. А возле самой двери я встретил Казимира, и он не мог не заметить, как я выскочил на лестницу.
— Я свидетель, — произнес Бурдо, нарушив молчание. — Войдя в дом господина де Ноблекура, Николя потерял сознание и, падая, разбил вышеуказанную бутылку.
— Благодарю, — ответил Сартин, протягивая комиссару письмо. — Вы вновь завоевали доверие генерал-лейтенанта: у него не осталось ни малейших сомнений в вашей виновности. И да будет угодно небу, чтобы все были в этом уверены так же, как я! К сожалению, ни мнение, ни уверенность, какими бы прочными они ни были, не являются доказательствами, особенно для некоторых наших магистратов.
Николя развернул письмо. Его содержание наполнило его ужасом и яростью.
«7 января 1774 года
Сударь,
