открылось, и темный силуэт, наполовину скрытый переплетением ветвей, спросил, что ему угодно.
— Сестра моя, — ответил Николя, — у меня срочное послание для госпожи де ла Рош-Фонтений, вашей матери-настоятельницы.
По дороге Лаборд снабдил его всеми необходимыми сведениями.
— Как вас представить, сударь?
— Николя Ле Флок, секретарь короля в его советах, комиссар полиции Шатле и магистрат по особым поручениям.
Комиссар не поскупился на должности.
— Кто вас послал?
— Господин Габриэль де Сартин, от имени короля.
Уточнение, не лишнее в этом аббатстве, являвшемся не столько обителью, сколько государственной тюрьмой, находящейся в ведении начальника полиции; сюда заключали женщин на основании королевских «писем с печатью», то есть без суда и следствия.
— Пойду доложу, — ответила сестра-привратница.
Окошко с глухим стуком закрылось. После недолгого ожидания массивная дверь отворилась. Монахиня с белым нагрудником и в накинутом на голову полупрозрачном покрывале жестом пригласила его следовать за собой. Изнутри монастырь выглядел еще мрачнее, чем снаружи. Старинные готические своды, стены, покрытые темным зеленоватым мхом, вода, капающая с потолков. Николя вздрогнул, вспомнив свое первое посещение Бастилии. Монахиня толкнула тяжелую дверь и посторонилась, пропуская его вперед. Просторная комната казалась пустой, только огромное распятие из черного дерева нависало над прямоугольным дубовым столом, за которым высилась тощая фигура матери-настоятельницы. Он подошел поближе и поклонился. Его приветствие осталось без ответа.
— Могу я узнать, господин комиссар, что привело вас в наши стены?
— Преподобная мать-настоятельница, господин начальник полиции поручил мне срочно переговорить с графиней дю Барри.
На увядшем лице монахини появилось выражение отвращения.
— Известно ли вам, сударь, что я получила четкий и ясный приказ содержать названное вами лицо под охраной и никого к нему не допускать? Приказ исходит свыше и требует безоговорочного исполнения. К тому же я уверена, не стоит более тревожить бедную молодую женщину, обретшую здесь спокойствие.
Николя подумал, что графиня наверняка пустила в ход все свои чары, чтобы завоевать расположение суровой настоятельницы
— Сударыня, я повинуюсь королю и не могу не исполнить его волю.
Он широким театральным жестом развернул письмо, где король именовал его своим полномочным представителем, и, подняв его двумя пальцами, на вытянутой руке протянул монахине. То ли она не могла себе представить, что он говорит неправду, то ли — это предположение показалось ему наиболее правдоподобным — чтобы прочесть бумагу ей требовались очки, а она, несмотря на всю свою святость, не носила их постоянно, то ли его властный жест ввел ее в заблуждение… словом, она уступила.
— Сударь, я не могу не подчиниться королевскому приказу. Но, полагаю, вы не станете возражать, чтобы беседа протекала в моем присутствии?
Он согласился, довольный быстрой победой. Открылась дверь, и сестре-привратнице велели пойти и пригласить графиню. Через несколько минут в облаке черных траурных кружев, с черной мантильей на голове, появилась дю Барри. За то, что она не выбрала белый цвет — цвет траура королев Франции — Николя был ей искренне признателен. Ее покрасневшие глаза стали еще больше, а печальное лицо без румян и белил казалось помолодевшим и вновь обретшим юную свежесть, в свое время столь прельстившую короля. Она ответила на приветствие, и Николя сразу понял, что она обо всем догадалась, и, изощренная в придворных интригах, что-нибудь придумает.
— Сударыня, мать-настоятельница позволила мне побеседовать с вами.
Он отвел ее подальше от стола, но госпожа де Ла Рош-Фонтений ни словом, ни жестом не воспротивилась этому и не сделала попытки приблизиться, чтобы услышать, о чем они станут говорить.
— У меня совсем нет времени. Король поручил мне, графиня, передать вам шкатулку.
Повернувшись спиной к настоятельнице, он широкой мантией магистрата закрыл от нее королевский подарок. Получив коробочку, дю Барри без труда открыла ее, доказав тем самым, что видит ее не впервые. Вытащив содержимое, она вернула ящичек Николя и дрожащими руками сломала печать на письме… Взглянув на лист, она изменилась в лице и, скомкав бумагу, судорожно высыпала содержимое кошелька на ладонь: пять серых камней. Дю Барри гневно сжала кулаки, так что ему показалось, что сейчас она бросит эти камни ему в лицо.
— Сударь, — зловеще прошипела она, — это недостойно! Чистый лист и серый галечник! Вы смеетесь над женщиной, впавшей в немилость, и усугубляете ее горе предательством.
— Сударыня, умоляю вас, выслушайте меня! Неужели вы считаете, что, замыслив нарушить слово чести, я бы явился к вам? Стал бы разоблачать самого себя? Знайте, я прибыл к вам с риском для жизни, дабы сдержать обещание, данное моему умирающему повелителю. Я солгал, принес ложную клятву и обманул настоятельницу только для того, чтобы исполнить свой долг и передать вам шкатулку. Как вы могли такое вообразить? Разве я когда-нибудь давал вам повод сомневаться в своей преданности и верности? Я предпочту пронзить себя шпагой, нежели позволю вам поверить в подобную низость.
Он невольно повысил голос, и настоятельница закачала головой, пытаясь понять странное поведение комиссара и графини.
— Сударь, — ответила дю Барри уже более спокойно, — я склонна верить вам. Ваши слова звучат искренне, и ваше прошлое на службе короля свидетельствует в вашу пользу. Но поймите и мое смятение…
— Обещаю вам, сударыня, разобраться в этой истории и отыскать содержимое шкатулки. Король положил туда алмазы и документ, который, по его словам, «явится для его обладательницы пропуском в новое царствование».
— Хорошо, сударь. Я буду ждать, и вместе с этими святыми сестрами молиться, чтобы ваши поиски увенчались успехом.
Поколебавшись, она протянула ему руку для поцелуя.
— Мне хочется вам верить, — прошептала она, и словно тень, выпорхнула из комнаты.
Пока госпожа де Ла Рош-Фонтений пыталась понять, что означала сцена, свидетельницей которой она стала, Николя, не желая задерживаться, поблагодарил ее и распрощался. На почтовой станции в Мо ему пришлось реквизировать лошадь: несмотря на покладистость, белый мерин истощил свои силы и не мог довезти седока до Парижа.
Поздно вечером Николя наконец миновал городскую заставу. На протяжении всего пути он лихорадочно соображал, пытаясь понять, что произошло, но в голову ничего не приходило, а взор застилало огромное черное пятно, брошенное на его честь. Он знал, что никогда не простит себе, если не сможет оправдаться в глазах графини. Следовало срочно расспросить Лаборда, единственного, кто видел, как покойный король давал ему это поручение, и кто, возможно, был в курсе его подоплеки.
Первый служитель королевской опочивальни временно проживал в доме с бельэтажем на улице Фейяд, возле площади Виктуар. Когда Николя посмотрел на часы с репетицией, пробило одиннадцать. Не без труда ему удалось убедить слуг впустить его в дом; друг принял его в ночном наряде. Николя рассказал ему о своих приключениях по дороге в Мо и о муках, терзавших его с той минуты, когда обнаружилось исчезновение содержимого шкатулки. Лаборд заверил, что ему известно ровно столько, сколько и Николя. Пока они ломали голову, пытаясь понять, куда делись камни и письмо, слуга доложил хозяину дома о приходе священника. Лаборд попросил друга извинить его и удалился в прихожую. Отсутствовал он довольно долго, а когда вернулся, на лице его читалось полнейшее уныние.
— Николя, — произнес он, рухнув в кресло-бержер, — приготовьтесь к худшему. Что вы думаете о Гаспаре?
— Ловкий малый, исполнительный, услужливый и старательный, однако слишком любит золото, чтобы ему можно было полностью доверять.
— Вы, как всегда, правы, и ваша проницательность — укор мне, ибо я считал его преданность искренней и, положившись на его скромность, рекомендовал его королю.
