перестали замечать, как не замечают стоящий в углу стул. Но кто этот предатель, мы вряд ли когда-нибудь узнаем.
— Вот тут вы заблуждаетесь, — произнес король. — Господин де Ранрей только что назвал нам виновника. Это Гаспар, лакей в голубой ливрее.
— Отлично, отлично, — промолвил Ла Врийер, — вот мы и закрыли эту главу. Комиссар Ле Флок остается у вас на службе, сир, я вам его рекомендую. Это дело еще раз доказало — хотя он в этом и не нуждается — его исключительную преданность.
Николя почувствовал, что сейчас история со шкатулкой будет окончательно предана забвению. А его честь? А слово, данное павшей с высот власти женщине? Он же обещал найти шкатулку, доверенную ему королем! Неужели он так и не выступит в свою защиту и навлечет на себя презрение графини дю Барри? Нет, с этим он не мог согласиться.
— Сударь, — без колебаний обратился он к министру, — я могу понять предосторожности, предпринятые королем, но, с вашего разрешения, сир, мне бы хотелось знать, куда исчезло содержимое шкатулки.
— Гм, гм, — промычал де Ла Врийер, — я должен был передать его даме после смерти короля.
— Но…
— Но, господин любопытный, я этого не сделал, принимая во внимание, что раз мой повелитель умер, значит, моя служба ему прекратилась, и его приказы более не имеют силы. Теперь его преемнику решать — отменить этот приказ, отозвать его или же отдать вновь.
— Я дал слово помочь несчастной женщине! — взорвался Николя. — Что я теперь ей скажу?
— Тише, тише! Не нужно ей ничего говорить, — сухо отметил Ла Врийер. — Пусть радуется, что король отнесся к ней снисходительно.
От охватившего его возмущения у Николя закружилась голова. Король с неослабным любопытством смотрел на него, и лицо его становилось все жестче. Интересно, он или министр стал причиной облака, затянувшего чело юного монарха? Насколько можно доверять добродушному виду этого увальня, чьи познания и чей здравый смысл Николя успел оценить по достоинству? И чья карьера сейчас рискует подойти к концу?
— Господин Ле Флок прав, — наконец ответил Людовик XVI. — Благородная кровь не может лгать. Держите, сударь.
Король извлек маленький кошелек из алого бархата, где, видимо, лежали алмазы, и с улыбкой протянул их Николя.
— Проверьте содержимое, сударь.
— Ваше Величество смеется надо мной. Вы же знаете, я всегда подчиняюсь королю с закрытыми глазами.
— И правильно делаете, сударь. Вот письмо для аббатисы. Мы доверяем вам, а потому предвидели ваш приезд. Что касается искомой дамы, передайте ей от нашего имени — а мое слово стоит больше, чем клочок бумаги — что уважение, питаемое нами к памяти деда, исключает какие-либо козни с нашей стороны. Со своей стороны, она должна успокоиться, набраться терпения и постараться сделать так, чтобы о ней забыли. Эта несчастная гораздо больше достойна сочувствия, нежели многие из тех, кто покинули ее.
И он искоса посмотрел на Ла Врийера.
— Во всяком случае, она может быть уверена, что никогда — мы подчеркиваем: никогда Шуазель, чьей мести, насколько мне известно, она опасается, не получит прежнего портфеля. А теперь, сударь, мчитесь отмывать свою честь; она мне очень дорога.
Николя преклонил колено перед королем, но тот поднял его. Стоя поодаль, министр бесстрастно взирал на эту сцену.
На обратном пути Николя постарался сосредоточить свое внимание на уличных сценках. Повинуясь первому побуждению, он хотел понять, зачем королю понадобилось вводить его в заблуждение, ибо он точно знал, что искренность была бы значительно более эффективной и вдобавок позволила бы ему соразмерить риск, неотъемлемый от королевского поручения. Скажи ему король всю правду, он бы с легким сердцем согласился стать приманкой. Получается, жизнь его ничего не стоила. Предназначавшаяся ему пуля только случайно пролетела мимо, и если бы не Бурдо, его труп сейчас гнил бы где-нибудь в непроходимых зарослях Бри. Честно говоря, он не знал, что думать. Ему припомнились слова Лаборда, сказанные в те ужасные дни, когда всем стало ясно, что агония короля является предшественницей его кончины. В силу характера их повелитель постоянно вынашивал тайные планы и, к великому удивлению первого служителя опочивальни, скрупулезно, неуклонно и последовательно осуществлял их, все самостоятельно просчитывая и устраивая. Собственно, и святые дары он потребовал, только когда сам убедился, что надежды больше нет.
Невольно он вспомнил насмешливые и горькие речи Бурдо. Инспектор, всегда честно исполнявший свой долг, давно уже не питал иллюзий относительно власть предержащих и не испытывал к ним ни признательности, ни уважения. По его мнению, признательность являлась единственным достоянием бедняков, а уважение — иллюзией тех, кто полагал, что они им пользуются. «Таковы сильные мира сего…», добавлял он, возводя очи горе. Тем не менее он отлично справлялся с обязанностями, хотя и не вкладывал в них душу. Николя давно обещал себе последовать его примеру. С годами пришло неизбежное разочарование. Уроки, полученные им, накапливались, а он не делал из них выводов. Неужели распущенность нынешних нравов сделали преданность и верность синонимами наивности? Несмотря ни на какие доводы, он не мог себя в этом убедить. Значит, придется по-прежнему придерживаться собственных правил и не ссылаться на пороки века. С этими мыслями он вошел в особняк Грамона.
Так как срочные дела долгое время не отпускали господина начальника полиции, то, несмотря на поздний час, он только что завершил обед[56]. Когда Сартин появился с салфеткой в руках, Николя слово в слово передал ему свой разговор с королем; его выслушали с ледяным лицом. Затем последовала долгая тишина.
— Итак, — наконец произнес Сартин, — значит, герцог де Ла Врийер знал о поручении, доверенном вам королем… знал с самого начала?
Вопрос повис в воздухе. Генерал-лейтенант заговорил, но, похоже, с самим собой: Николя с трудом разбирал его слова.
— Я слишком хорошо его понимаю… Я был глуп, ибо, недооценивая его, успел к нему привязаться… Тщеславие подтолкнуло меня смешать чувства и дела… О, как мы далеки от совершенства! Двадцать лет моя гордыня питалась низостями, а сегодня я еще удивляюсь, отчего меня тошнит! В эту решающую минуту… Долой деликатность, и пусть истина заменит нам разум.
Подняв глаза, он, похоже, изумился, обнаружив, что находится в комнате не один, и лицо его быстро обрело обычную бесстрастность.
— Раз так, — продолжил он, — значит, пора известить короля. Вот мои инструкции: съездив в аббатство Пон-о-Дам, комиссар Ле Флок — да, именно вы, Николя — немедленно возвращается в Париж. И в тот же день вновь приступает к расследованию дела госпожи Ластерье; в помощники ему отряжается инспектор Бурдо, а также вся наша полиция. Ему предписывается поместить в надежное место тех немногих свидетелей, которым до сего времени покровительствовали некоторые власть предержащие. Их следует арестовать и надлежащим образом допросить, дабы получить показания. Сопоставив и обобщив материалы первого расследования, надобно сделать вывод о необходимости формального и — я требую этого во имя интересов Его Величества — тайного рассмотрения дела. Я вместе с судьей по уголовным делам и еще одним достойным лицом, назначенным королем, составим комиссию, которая соберется выслушать вас и вынесет приговор по этому делу. Я намерен внести полную ясность в плачевные события, без сомнения, связанные между собой тайными политическими происками. Сударь, полагаю, вам все понятно. Идите…
Кровь вновь прилила к лицу Сартина, и оно обрело присущую ему живость. Шлепая себя салфеткой по икрам, словно в руке он держал охотничий хлыст, коим стегал охотничьи сапоги, начальник покинул кабинет.
