Лицо министра покрылось фиолетовыми пятнами.
— Ришелье! Этот старикашка по-прежнему всякой бочке затычка! Почему бы ему, наконец, не удалиться на покой? Ведь он провел при дворе без малого шесть десятков лет! Черт бы побрал эту скотину! Ну а король…
Он попытался приподнять руку в перчатке, но та тяжело упала обратно на стол. Стол зашатался, чашка на блюдце задребезжала, словно от страха, а кувшинчик опрокинулся, залив замшевую перчатку темной жидкостью. В ярости герцог вскочил и содрал перчатку, и Николя увидел то, что хотел увидеть: искусственная кисть была выполнена не из серебра, а из дерева.
Дальнейшая суета позволила Николя обдумать следующий ход. Пока слуга вытирал пролившийся шоколад и уносил запачканный столик, Ла Врийер, устремившись к рабочему столу, вытащил из ящика свежую перчатку и стал ее натягивать. Теперь, притворившись, что продолжаешь отчет, следовало узнать самое важное.
— Полагаю необходимым отметить еще один странный факт….
— Так поторопитесь же, поторопитесь.
— После вскрытия в морге был сделан гипсовый слепок орудия убийства, с помощью которого преступник расправился с обеими жертвами.
— Какие обе жертвы? Насколько мне известно, мой дворецкий жив и, как вы только что сказали, отделался легкой царапиной. Вы заговариваетесь и множите жертвы по собственному желанию!
— Увы, нет! Во вторник утром в тупике Глатиньи обнаружили труп девушки, убитой тем же самым предметом. Сомнений нет: в обоих случаях было применено одно и то же орудие.
Похоже, герцог понял, куда он клонит, и вновь вернулся к взвешенному и холодному тону.
— Так вы нашли его, чтобы сделать слепок?
— Мы сделали слепок с раны. Как делают слепок с печати.
— И что в нем странного?
— Его странность оправдывает вопрос, который мне хотелось бы вам задать и который, надеюсь, вы мне простите. Так вот, по форме и объему слепок равен человеческому кулаку. Но рука человека не может нанести такую рану, какая обнаружена на теле жертв. Я вижу, вы носите деревянную кисть руки. Где находится серебряная рука, подаренная вам покойным королем, нашим усопшим повелителем?
Ла Врийер не моргая смотрел в глаза Николя, словно пытался разгадать подоплеку заданного ему вопроса.
— Господин Ле Флок, я ношу то, что меня устраивает, — небрежно бросил он. — Руку, подаренную мне нашим покойным повелителем, я надеваю по торжественным случаям.
— Но, сударь, ваша рука всегда в перчатке… Надеюсь, вы позволите мне рассмотреть бесценный оригинал вблизи. Сам факт, что вы иногда снимаете эту руку, порождает определенные подозрения… Представьте себе, что ее у вас взяли на время или, еще хуже…
Герцог, похоже, полностью лишился сил.
— Конечно, конечно… Я никогда не утверждал, что она по-прежнему в моем распоряжении. Честно говоря… честно говоря, я, кажется, потерял ее… наверное, забыл где-то.
— Но вы же наверняка помните, где это произошло?
— Да, да, разумеется. У госпожи де Кюзак, в Нормандии.
Он явно сомневался.
— Неужели сей драгоценный сразу по нескольким причинам предмет могли у вас украсть?
Министр, казалось, смущался все больше и больше,
— Что я могу сказать? Все возможно.
— Последняя подробность, сударь. Кто из ремесленников столь мастерски выточил серебряную руку? Было бы полезно уточнить кое-какие сведения о происхождении этого изделия.
— Господин де Вильдей. В 1765 году он был механиком и жил на площади Руаяль. С тех пор, я думаю, он уже умер. Ле Флок, королю известно об этом деле?
— Да, сударь. Как я уже вам докладывал, его величество бегло упомянул о нем в моем присутствии.
Взяв перо, министр обмакнул его в чернила и принялся писать. Николя понял, что аудиенция окончена.
Придворная карета, доставившая его в гостиницу «Бель Имаж», не осталась незамеченной и сильно способствовала поднятию его престижа в сем заведении. Заперевшись у себя в комнате, он принялся с маниакальным старанием начищать ружья, одновременно размышляя о том, что ему довелось услышать. Ему было необходимо осмыслить впечатление от встречи с герцогом де Ла Врийером. Во-первых, герцог даже не пытался изобразить искренность, а значит, ему есть что скрывать, а во-вторых, судьба искусственной руки герцога осталась неизвестной.
Он готов согласиться с заявлением, что каждый день носить деревянную руку значительно удобнее, готов поверить, что драгоценный оригинал исчез. Но почему владелец упорно утверждает, что не помнит, где и как это произошло? Действительно ли рука исчезла в Кане, где проживала высланная из Парижа любовница герцога госпожа де Кюзак, именуемая «прекрасной Аглаей»? Ответы герцога не приблизили расследование к истине, а если Николя начнет поиски серебряной руки на свой страх и риск, министр имеет право их прекратить.
Гнев герцога, узнавшего, что трагедия, случившаяся в его парижском доме, стала достоянием гласности, равно как и его язвительность по отношению к Сартину, также дают пищу для размышлений. Должен ли он после этой беседы исполнить просьбу своего бывшего начальника и держать его в курсе всего, что касается министра Королевского дома? Нет, роль осведомителя ему решительно не нравилась. Но как можно отказать Сартину, которому он обязан всем и чьи действия всегда направлены на защиту интересов трона? Неожиданно он задал себе вопрос: если бы кувшинчик с шоколадом не опрокинулся, смог бы он обнаружить исчезновение серебряной руки герцога де Ла Врийера? Приняв решение не исполнять просьбу Сартина, он в глубине души признавал, что поступил как заправский казуист, и если бы рядом был Бурдо, он бы в очередной раз назвал его выучеником Лойолы…
Желая смирить взбудораженный ум, Николя сел писать письмо сыну. Он с волнением думал о том, как началась для мальчика его жизнь в коллеже. Как ответит на перемены сформировавшийся характер, в котором он с восторгом узнавал черты своего отца, маркиза де Ранрея? Как бы стремительно ни изменилось его положение, мальчик, похоже, справился с переменами, проявив искренность и достойное похвалы чувство меры. И все же, стоило ему вспомнить, в каких условиях протекало детство его сына, как в нем пробуждалось беспокойство. С одной стороны, он видел перед собой ребенка, избалованного женщинами из галантного заведения, а с другой — блестящего и учтивого ученика, вызвавшего восхищение его друзей во время встречи в доме Ноблекура. Следовало воздать должное Сатин: в условиях, мало подходящих для воспитания мальчика, ей удалось избежать худшего. Теперь Луи гордился славным именем, носить которое он удостоился чести, и его гордость не была отравлена ни каплей надменности. Но сумеет ли он осознать двойственность своего положения в свете? Его отправили по тернистому пути истины, откуда легко свернуть на кривую дорожку. Николя боялся, что мальчик будет страдать, и в то же время надеялся, что страдание закалит его юную душу, подобно тому, как вода придает гибкость и прочность раскаленной стали. И он написал сыну нежное письмо, наполнив его здравомыслящими советами, какими двадцать лет назад снабдил его маркиз де Ранрей; теперь он адресовал эти советы своему сыну. Внимательно перечитав письмо, он переписал его начисто, запечатал и, отложив, принялся за туалет, дабы подготовиться к ужину у графа д'Арране.
Он аккуратно побрился — так, как учил его отец. В свое время маркиз, к великому возмущению каноника Ле Флока, считавшего любую заботу о теле делом дьявольским, преподал Николя основы ухода за собой, включавшие искусство самостоятельного безопасного бритья, выбора камней для заточки бритвенных лезвий и способы подготовки кожи к бритью. Несмотря на окончание периода траура, он решил надеть скромный элегантный фрак цвета «сажи из лондонского камина», новомодное творение его портного, мэтра Вашона, дополнив его извлеченными из чемодана манжетами из кружева малин, галстуком и ослепительной белизны рубашкой. Его белье являлось предметом особых забот Катрины и Марион: старая служанка обучила свою подопечную пользоваться угольным утюгом, чему бывшая маркитантка, естественно, не могла
