надо помочь публике расслабиться.
На первой итоговой встрече после пилотного выпуска я предложил помощнику продюсера, чтобы в следующий раз он открыл несколько бутылок и банок с пивом и раздал публике перед началом съемки. Все посмотрели на меня так, как будто я гений.
Вот что мне нравится в телевидении. Ты советуешь открыть несколько банок светлого пива, а все относятся к тебе так, как будто ты только что расписал Сикстинскую Капеллу.
– Значит, эта работа лучше, чем прошлая, но платят тебе меньше, – подвел итог мой отец. – Как же это так?
– Я ведь работаю не всю неделю, – снова объяснил я.
Сначала мы все вчетвером гоняли мяч в их садике, но Пэт вскоре удалился в заросли со своим световым мечом и мечтами о победе над межгалактическим злом. Поэтому мы с родителями перекидывали пластиковый мячик друг другу, греясь в лучах уже осеннего солнца.
Холодало, но никому из нас не хотелось возвращаться в дом. Стоял конец сентября. Да и сам год тоже подходил к концу. Не много еще будет таких солнечных воскресных дней, как этот.
– Если ты им действительно нужен, они должны хорошенько тряхнуть кошельком, – заявил папа, великий международный бизнесмен, отдавая пас своей жене. – В телекомпаниях крутятся такие деньги!
– Только не в тех, где работает Гарри, – возразила мама, думая, что так поддержит меня, и прижала мячик подошвой домашнего тапочка.
– Я прихожу на пару рабочих встреч и нахожусь в студии, когда записывают шоу, – пояснил я. – Вот и все. Я не весь день на работе, да и не каждый день. Я не отдаю им всю свою жизнь. Я просто прихожу два раза в неделю и веду себя как большая шишка: командую всеми и поставляю гениальные идеи. А потом ухожу домой.
– Домой к Пэту, – уточнила мама, перекидывая мячик мне. – К твоему внуку.
– Я знаю, кто мой внук, – раздраженно ответил отец.
– Некоторые работают исполнительными продюсерами сразу нескольких шоу, – продолжал я. – А я буду заниматься только этим одним. Я все рассчитал. Дохода меньше, чем раньше, но нам этого хватит.
– Так он сможет платить по счетам, но будет дома, когда Пэт приходит из школы, – констатировала мама.
Но отца это не убедило.
Ему хотелось, чтобы у меня было все, что может предложить жизнь: карьера и дети, семья и зарплата, счастливый домашний очаг и толстая чековая книжка. Он хотел, чтобы у меня все это было. Но такое никому не удается.
– Бобби Чарлтон, – произнес отец, замахиваясь ногой на пластиковый мячик. Мяч отлетел в розовые кусты. – Вот неудача! – огорчился он. – Пойду достану.
Мы с мамой смотрели, как папа отправился за мячом в другой конец садика. Он воспользовался случаем, чтобы обнять внука и спросить его, что он делает. Пэт, захлебываясь, начал объяснять, повернувшись своим гладким личиком к дедушке, а тот улыбнулся ему с бесконечной нежностью.
– Что с отцом? – спросил я у мамы. – С ним случилось что-то странное в парке несколько дней назад.
– Задыхался, да? – спросила она, не отрывая от него глаз. И нисколько не удивившись.
– Да, – ответил я. – Задыхался.
– Я уговариваю его сходить к врачу, – пожаловалась мама. – Или к шарлатану, как он его называет.
Мы улыбнулись друг другу в подступающей темноте.
– Должно быть, он последний человек в мире, называющий врачей шарлатанами.
– «Не пойду я ни к каким шарлатанам, – передразнила его мама. Ей очень хорошо удалось передать всю вздорную самоуверенность, на которую был способен мой отец. – Не хочу, чтобы какой– нибудь эскулап с важным видом возился со мной».
Мы громко рассмеялись: нам нравилось это его старомодное недоверие ко всем, кто обладал хоть какой-нибудь властью, начиная с инспектора дорожного движения и кончая самыми уважаемыми представителями медицинской профессии, и мы оба утешали себя тем, что отец точно такой же, каким был всегда, хотя и боялись, что это уже не так.
Он вернулся из дальнего конца сада с мячом и внуком и спросил нас, над чем мы так весело смеемся.
– Над тобой, – сказала мама, взяв его под руку, и все мы отправились в дом.
Мне не нужно было ничего особенного. Все, чего я хотел, – иметь еще один шанс. Еще один шанс прожить цельную жизнь, без переломов и зазубренных краев. Еще одну попытку найти свое счастье.
Мне не было важно, сколько еще времени ждать, пока Джина вернется из Токио. Я был счастлив вдвоем с Пэтом. И я не стремился к блестящей карьере. Все, что мне нужно было от работы, – возможность заплатить за квартиру.
Но я не был готов состариться и охладеть, возненавидеть женщин и весь мир из-за того, что произошло со мной. Я не хотел становиться лысым, толстым и сорокалетним, доводить своего сына-подростка до слез, перечисляя все то, чем я ради него пожертвовал. Мне хотелось еще немножко пожить. Мне нужен был еще один шанс исправить все это. Мне казалось, что я требую немногого. Всего лишь еще один шанс.
На следующий день к нам домой заехал отец Джины со своей дочкой Салли – той самой мрачной девочкой-подростком, которая лежала на диване, когда я забирал от них Пэта, – одной из многих детей, коих Гленн породил и забросил, перекочевав на более сексуально-привлекательные пастбища. И мне пришло в голову, что наш паршивый современный мир стал таковым именно по вине людей, которым всегда требовалось предоставить еще один шанс.
23
Гленн явился в своем зимнем оперении: отвратительное потертое кожаное пальто накинуто на ярко-голубую безрукавку, обнажавшую волосы на его костлявой груди, брюки в обтяжку с поясом ниже талии, настолько тесные, что его мужское достоинство выпирало из них, словно приличная горка. Одежда была такая старомодная, что уже успела заново войти в моду.
– Привет, Гарри, дружище, – сказал он, стиснув мою руку. Это рукопожатие в стиле «власть – народу» лет тридцать назад, должно быть, означало, что вот-вот начнется революция. – Как дела? Постреленок дома? Bсe в порядке? Что ж, мило, очень мило.
Было время, когда я хотел, чтобы мой старик был больше похож на отца Джины. Я мечтал, чтобы и мой отец тоже в молодости мелькал в глянцевых журналах, раз-другой улыбнулся в хит-параде в начале семидесятых и проявлял хоть какой-нибудь интерес к миру, простиравшемуся за розовыми кустами на краю его любимого сада. Но стоило мне представить себе иссохшие яйца Гленна, выпирающие из обтягивающих штанов, как я понял, что эти мечты – дела давно минувших дней.
За Гленном пряталась его младшая дочка. Сначала мне показалось, что у Салли плохое настроение. Она зашла в дом угрюмо, стараясь не смотреть мне в глаза, делая вид, что страшно заинтересовалась узором ковра, завесив бледное лицо слипшимися прядями каштановых волос, как будто хотела спрятаться от мира и всего, что в нем есть. Но на самом деле настроение у нее было нормальное. Ей просто было пятнадцать лет. В этом и заключалась вся проблема.
Я провел их в кухню, подавленный тем, что два родственника Джины буквально из ничего вдруг материализовались в моей квартире и задаваясь вопросов, как скоро мне удастся их выставить. Но я тут же оттаял, потому что Салли просияла – именно просияла, – когда Пэт зашел на кухню поздороваться. Возможно, она все-таки была живым человеком.
– Привет, Пэт! – улыбнулась она. – Как дела?
– Нормально, – ответил он, ничем не выдавая, что вспомнил единокровную сестру своей матери. Кем она ему приходилась? Полутетей? Полукузиной? Теперь у нас появились такие родственники, для которых еще не изобрели названия.
– Я записала для тебя кассету, – сказала Салли, роясь в своем рюкзаке. Наконец она извлекла оттуда кассету без футляра. – Ты же любишь музыку, правда?
Пэт тупо уставился на кассету.
– Он же любит музыку, правда? – спросила Салли у меня.
