– Ты его не знаешь.
Это мне понравилось.
– Ах, значит, он хороший и достойный человек! Так, да?
– Возможно, нет, – сказала она. – Но я не хочу, чтобы она росла, думая, что все мужчины исчезают так же, как исчез ее отец. Я не хочу, чтобы она видела посторонних мужчин у меня в постели. А ты посторонний. В этом смысле ты посторонний, Гарри. Я не хочу, чтобы, когда она просыпается, на нее смотрел посторонний мужчина. Я не хочу, чтобы она думала, что все это ерунда… И я не хочу, чтобы она привязывалась к человеку, который, возможно, ненадолго задержится в нашей жизни.
Сид старалась быть спокойной, но голос срывался, и мне захотелось обнять ее. Но тогда мы бы все перепачкались, потому что у меня в руках по– прежнему были три тающих рожка «99».
– Потому что я не хочу, чтобы ей было еще больнее, чем теперь, – продолжала она. – Я не хочу, чтобы она отдала свое маленькое сердечко кому-то, кто потом небрежно разобьет его. Понятно, Гарри? Понятно?
– Ладно, – смирился я, – все понятно.
Она часто моргала, стиснув губы. Я вытер мороженое с ладоней. Потом мы зашли в дом, и тут я понял еще одну истину: для детей не бывает ничего странного.
Возможно, когда ты маленький, жизнь настолько полна чудес, что настоящих сюрпризов быть не может, потому что почти все окружающее – уже сюрприз. А возможно, дети просто приспосабливаются быстрее, чем взрослые. Так или иначе, Пегги и Пэт не упали в обморок от удивления, когда Сид зашла в дом.
– Мамочка! – обрадовалась Пегги, и я подумал: «Ну, конечно! Вот где я раньше видел эти глаза».
Сид уселась на пол и стала слушать, как дочь объясняет ей устройство «Миллениум Фалькона». Потом она сняла с моего сына наушники и послушала песню, которая ему особенно нравилась. А после того, как мы расправились со своим мороженым, она велела Пегги собираться домой.
– Я позвоню тебе, – пообещал я.
– Если захочешь, – ответила она. – Я понимаю, это было для тебя потрясением.
– Ты спятила или как? Конечно же, захочу.
– Уверен?
– Уверен, – сказал я, коснувшись ее руки. – Это ничего не меняет.
Но в действительности это изменило все.
25
– Ты занимался любовью с гримершей? – спросил я у Эймона.
Мы находились у него в уборной. Он взглянул на меня в зеркало, и проблеск какого-то чувства мелькнул на его лице. Возможно, страха. Или злобы.
– Что-что? – переспросил Эймон.
– Ты меня хорошо расслышал.
Шоу буквально шло на взлет. Рейтинги росли, начали поступать предложения о рекламе пива. Но для меня Эймон Фиш по-прежнему был испуганным мальчишкой из Килкарни с воском в ушах.
– Да или нет, Эймон? Что у тебя с гримершей?
– Почему ты об этом спрашиваешь?
– Потому что она рыдает. Мы не можем добиться от нее, чтобы она загримировала гостей, потому что она замочила слезами все пуховки для пудры.
– А ко мне это какое имеет отношение?
– Я знаю, что на прошлой неделе она уходила из студии вместе с тобой.
Он крутанулся на своем маленьком вертящемся стульчике, чтобы взглянуть мне прямо в лицо, вокруг его головы светились электрические лампочки, обрамлявшие зеркало. Теперь он уже не казался таким испуганным, несмотря на светящуюся струйку пота, пробившуюся сквозь густой слой пудры у него на лбу.
– Ты спрашиваешь, занимался ли я любовью с гримершей?
Совершенно верно, – сказал я. – Мне плевать на твои моральные принципы, Эймон. Если хочешь, можешь совокупляться с режиссерами или осветителями хоть во время рекламной паузы. Мне все равно, что ты делаешь, когда ты не в эфире. Но только до тех пор, пока это не мешает делу. А сопливая гримерша, которая не справляется со своей работой, к сожалению, очень даже мешает.
– Ты мне здорово помог, Гарри, – тихо ответил он. Иногда он начинал говорить так тихо, что приходилось напрягаться, чтобы расслышать его слова. Это давало ему некоторое преимущество. – С того момента, как мы встретились, все, что ты мне советовал, было по существу. «Помни – ты разговариваешь с кем-то одним, – учил меня ты. – Если тебе хорошо, то и ему будет хорошо». Возможно, для тебя все это не слишком много значило, но мне ты помог пробиться. Ты помог мне запустить процесс. Я бы не справился без тебя, и я тебе благодарен. Поэтому я не злюсь на тебя за вопрос, который – возможно, ты с этим согласишься – прозвучал бы довольно грубо даже в устах моей матери или священника.
– Ты занимался любовью с гримершей, Эймон?
– Нет, Гарри. Я не занимался любовью с гримершей.
– Правда?
– Это правда. Я не занимался любовью с гримершей.
– Хорошо. Это все, что меня интересовало.
– Я трахнул гримершу.
– Ты считаешь, это большая разница?
Огромная разница. Это не было началом осмысленных отношений. Это была кульминация чего-то абсолютно бессмысленного, вот что мне во всем этом понравилось. Кармен – кстати, так зовут гримершу, Гарри, ее имя Кармен – сейчас, возможно, немножко расстроена, что это больше не повторится, но я сильно подозреваю, что и ей вовсем этом понравилось то же самое. То, что все было так спонтанно, грубовато и только на одну ночь. Иногда женщина хочет, чтобы с ней занимались любовью. А иногда она хочет, чтобы ее просто трахнули. Они точно такие же, как мы, Гарри. В этом главный секрет. Они точно такие же.
– Что же мне раньше никто об этом не сказал? Моя жизнь стала бы значительно проще.
– Мне сейчас поступает много предложений, Гарри. И далеко не все касаются рекламы пива. Кармен – милая девушка. Я буду уважительно обращаться с ней. Я буду с ней дружелюбен. Но она хотела того же, что и я, и она это получила. Ей нечего больше от меня ждать. И когда она возьмет себя в руки, она это поймет.
– Ты не первый красавчик, в которого влюбляются только из-за того, что его рожу раз в неделю показывают по телевизору. Только не надо тащить свои личные проблемы сюда, в студию, ладно?
– Хорошо, Гарри, – мягко сказал он. – Мне жаль, что это привело к вредным последствиям для шоу, действительно жаль. И я понимаю, что ты мой исполнительный продюсер и ты здесь именно затем, чтобы говорить мне такие вещи. Но я мужчина, ясно?
– Да что ты? Правда? Это очень похоже на какой-то старый блюз. Я мужчина! Боже, ну и наглец же ты! Ты скоро начнешь рекламировать крем после бритья.
Я мужчина, Гарри. И причина, по которой я здесь, – то, что я хочу заронить свое семя везде, где только возможно. Мы все здесь поэтому. Так поступают мужчины.
– Чепуха, – сказал я. – Так поступают сопливые мальчишки.
Но позже, когда я глядел, как он уходит из студии с самой симпатичной редакторшей, я подумал: а почему бы и нет?
Почему бы нам не сеять свое семя везде, где только возможно? Зачем его беречь? И что такого уж замечательного в одиноком цветочном горшке, который я так фанатично культивирую?
Внезапно появились всяческие правила.
Мне было разрешено оставаться на ночь в маленькой квартирке Сид на последнем этаже, но к тому моменту, когда Пегги просыпалась, я должен был уже уйти. Сид нравилось, что я приходил после того, как Пегги ложилась, и она была счастлива, что я спал с ней вместе на старой латунной кровати под плакатом «Унесенные ветром» в рамке. Но я должен был уйти до того, как наступит утро.
На самом деле правил появилось немного. Только одно это и было. Но мне почему-то казалось, что их слишком много.
– Может быть, позже будет по-другому, – успокоила меня Сид. – Если мы сами решим, – ну, ты
