Так и порешили.
Рассвет еще не начинался. Мы с Каверзневым встретились на опушке леса. В нашем распоряжении были веские данные.
Дом окружили. Калитка и ворота были на запорах. Я проник через соломенную крышу и незаметно спустился в сени. Без шума вытащил деревянный засов и положил на пол.
В дом вошли втроем.
Сестра Блохина, раскинув руки, в нательной рубашке спала на кровати. Старик — на печке.
Я осторожно взял Валентину за косы и приподнял голову. Увидев незнакомого, она пыталась закричать. Я пригрозил ей и зажал рот.
Около крыльца прогремело несколько выстрелов. Я выбежал на улицу, где шла беспорядочная стрельба из автоматов и пистолетов.
— Прекратите стрельбу! — закричал я. Вместе с Бычковым и верным его другом немецкой овчаркой Астрой вбежали во двор.
Винтовочные выстрелы не прекращались. Пули сверлили крышу, только видно было, как осыпалась солома.
Я и Бычков с Астрой быстро забрались на сеновал. Перед нами выросли две фигуры. Еще прогремел выстрел, и Астра с ревом скатилась вниз.
— Николай, граната! — крикнул я Бычкову, а сам подумал: «Конец».
Но в это время раздался выстрел из пистолета, и кисть руки, как отрубленная, вместе с лимонкой упала на сено.
Я перелистывал пожелтевшие бумаги, они не были похожи ни на какие другие. Все, о чем в них говорилось, относилось к прошлому. Редкостные коллекции наполнены не только бумагами, но и людьми. Людьми прошлого, хотя немногие из них живут и сейчас.
Давно отгремели залпы войны, а мы все открываем для себя героев. И пусть их подвиги менее заметны, чем подвиги Александра Матросова, и Зои Космодемьянской, мы не можем забыть их, потому что, умирая, они утверждали жизнь на земле и остались навечно с нами.
.Война подкатилась к Москве, пытаясь задушить ее щупальцами фашистских фронтов. Всем было тяжело — и российским солдатам и обездоленному крестьянину, у которого отобрали последний хлеб. Но не отобрали враги надежду, потому что ее нельзя отобрать у советского народа.
Немцы заняли и мое родное село. Спалили его дотла. Село Холм в действительности стоит на холме, с которого видно на десятки километров в округе. Но в эту зиму все застилал черный дым пожарищ. Немцев ждали с запада, а они появились с востока. Сначала в село ворвались тяжелые танки. Они с грохотом пронеслись по улицам, стреляя из пушек и пулеметов. Но когда фашисты убедились, что войска Красной Армии отступили, они вылезли из танков и врассыпную бросились по домам. Они тащили кур, гусей, тряпки — все, что попадало под руки. Потрошили и жарили награбленное прямо на улице, а потом — пили. Но это было началом грабежа.
Ушли танки, и пришла пехота. Вот эти были настоящими громилами. «С танкистами и летчиками можно было разговаривать, — рассказывала мне сестра, — а от этих ни днем, ни ночью покоя не было. Как пойдут, бывало, по хатам, все выгребут — картошины не оставят, не говоря уже о тряпках. Все меховые вещи на шарфы рвали. Вот ведь что делали».
Через несколько дней немцы решили выбрать местную власть и согнали всех в сельскую школу, где я когда-то учился. Согнали всех — стариков и старух не забыли.
— Ну вот, пришла и наша пора умирать, — говорили старухи.
Но немцы еще были уверены в том, что скоро будут в Москве, как обещал фюрер, — и не расстреливали. В это время они заигрывали с крестьянами, пытаясь обеспечить себе тыл. Они согнали в школу людей почти из двухсот домов.
Поставили стол — как и положено на собрании. Вот на сцене появился офицер с усиками и железным крестом на груди. В руке он держал тонкий свистящий хлыст, играя им как дирижерской палочкой. Некоторое время он молчал, окидывая презрительным взглядом сидящих впереди, потом поправил монокль.
— Будем выбирать старосту! — на ломаном русском языке сказал он и, помедлив, добавил: — Шефа.
Это слово было ему ближе. Очевидно, офицер успел поговорить с кем-то из односельчан, потому что он сразу предложил выбрать старостой Шумова.
— Мне кажется, этот подойдет, — сказал офицер.
Но Шумов всплеснул руками и стал отказываться:
— Да нешто я смогу. И стар я и неграмотный, да и в начальстве никогда не ходил, можно кого другого.
— Ничего, справишься, — сказал офицер. — А грамотея мы тебе дадим в заместители, грамотеем у тебя будет Иван Шкарин.
Шкарин не возражал, видимо, эта должность его устраивала. Молчали и остальные. Потом еще некоторое время офицер говорил что-то невнятное о великой немецкой победе, о гибели Советской власти, но его уже не слушали — крестьяне, видимо, обмозговывали создавшееся положение, и каждый думал о себе и своих близких.
И началась жизнь в неметчине. Дни казались длинными, ночи короткими, есть стало нечего. Словно собаки, рыскали немцы по дворам, вылавливали последних кур, а вместе с этим выслеживали партизан, солдат и офицеров, вышедших из окружения и прятавшихся по крестьянским хатам. Они их сразу пускали в расход.
Шкарин, бывший до войны директором Настасьинской школы, служил немцам с усердием, не покладая рук. Он стал их ближайшим помощником, а старый Шумов, как и думали крестьяне, был выбран ради проформы.
Вскоре немцы поймали двенадцать наших военнослужащих. В мороз, босиком, избитых и израненных, отвели их в село Клементьево. Они шли по снежной целине друг за другом, молодые еще ребята, оставляя за собой красные следы от порезанных ледяной коркой ног.
Со всех сторон смотрели на них обрубленные немецкие автоматы, словно боялись, что эти обезоруженные, связанные люди могут раздавить их и втоптать в снег кровавыми, израненными ногами.
В Клементьеве заперли их в сарай, а по углам расставили автоматчиков. Запалили сарай со всех сторон и заживо сожгли, но не всех двенадцать, а десять. Двоим удалось спастись от смерти. Ушли от смерти Григорий Семченко и Анатолий Канашков.
Днем, как и положено, фашисты грабили, а по вечерам солдаты разбредались по крестьянским хатам и пили шнапс, а офицеры собирались в доме Ивана Прохорова, в прошлом учителя русского языка и математики, и пили. Пил с ними и сам Прохоров, бывший прапорщик царской армии. Ему, видимо, как и Шкарину, оккупанты пришлись по душе.
Когда-то он был моим учителем, учил меня жить, учил писать первые буквы — так вот я и пишу. Будь ты проклят, мой бывший учитель. Ты учил меня писать, и я написал о тебе. Все, что я знал хорошего об этом человеке, я забыл, вычеркнул навсегда из своей памяти. Горько разочаровываться в людях, но что поделаешь, если в жизни можно простить все, кроме подлости и предательства.
.Но не все поддались немцу. Были люди, их было большинство, волю которых сломить не так просто, как думали фашисты. Это были люди, а не приспособленцы. Им отнюдь не все равно было, как жить и с кем жить. Они хотели жить честно!
Когда утром человек двадцать — двадцать пять фашистов ворвались в дом Дроздовых, Андрей Васильевич — участник империалистической войны, «приветствовал» завоевателей поднятыми вверх кулаками.
— Прочь с дороги, свинья, — сказал ему рыжий немец с двумя лычками на погонах, но Андрей Васильевич стоял, не двигаясь.
— Разве так в гости приходят? — сказал он.
Но двое автоматчиков отшвырнули его в сторону и приказали подать еду.
