— Сами пришли, сами и подавайте.
Услышав эти слова, рыжий немец побагровел и кинулся на него с кулаками. Но не убил. Так и пришлось немцам самим готовить себе обед. А Андрей Васильевич вышел в чулан и сел в уголок на табуретку. Вдруг его взгляд упал на двустволку, висевшую на стене. Но разве двустволка поможет? Здесь нужны бомбы и пулеметы.
С каждым днем все более наглел Иван Шкарин. Сердце кипело у Андрея Васильевича, когда он видел этого прихвостня. Шкарин выгонял на работу стариков и старух, женщин с грудными детьми, милуя только своих родственников и дружков по предательству.
Оступившись под Москвой, немцы решили зимовать в подмосковных деревнях, но уже тогда они заставляли крестьян обносить деревни противотанковыми рвами — чувствовали, что нового наступления не будет.
Обмороженные руки женщин еле держали детей. Падали в ров не в силах поднять лопаты старики, но Шкарин словно не замечал страданий односельчан и продолжал погонять их, уставших и опухших от голода. Он смотрел на своих, как на рабочий скот, и за малейшую провинность грозил угнать в Германию. Но все равно люди работали нехотя, и дело двигалось туго.
Все чаще и чаще слышались на востоке орудийные залпы, это говорила артиллерия. И люди понимали, что совсем, недалеко наши, что они уже поднимаются в полный рост и идут к ним на выручку. Но чем ближе подходил к деревне фронт, тем злее становились фашисты. Они хотели забрать с собой все. И снова им помогал Шкарин. Он ходил по дворам и записывал всех, кто подлежал отправке в Германию. Он и здесь не жалел ни стариков, ни подростков. С пятнадцати до шестидесяти лет — все, по его мнению, были годными, для фашистского ада. Но переписать всех, а тем более собрать, было нелегким делом. Люди разбегались по окрестным лесам, и признаться в этом немцам Шкарин не мог — вот и отводил душу на стариках.
Сборы затягивались, и немцы уже покрикивали на своего верного помощничка Шкарина.
— Не соберешь народ — самого расстреляем, — предупреждали они этого прихвостня. — Да и сам Шкарин понимал, что нужно работать лучше, иначе ведь фашисты не возьмут его с собой в «рай».
Фронт был уже в нескольких километрах. По ночам на горизонте уже горело победное зарево, освещая нашим войскам путь на запад. От пожаров стали светлыми ночи и черными дни. И вот в один из таких дней немцы, а вместе с ними и Шкарин, задумали свое черное дело. Чтобы замести следы своих преступлений, немцы и их лакеи решили загнать весь народ в церковь и взорвать ее. Шкарину было поручено собрать народ под благовидным предлогом. И он пошел. Всем он говорил, что немцы хотят отслужить молебен с попом, как положено, и просят всех принять в нем участие. Люди поверили. Народу в церковь набилось много. И действительно, ничего подозрительного никто не замечал. Все было как во время обычной службы, если не считать автоматчика, стоявшего посреди церкви.
Когда началась служба, Шкарин предупредил немцев, что все готово. Но был человек, который догадался о намерении немцев. Василий Шумов тихо передал по рядам, что немцы хотят взорвать церковь, и народ, вынеся с собой автоматчика, стал выбегать на улицу.
Немцы не ожидали такого исхода, и поэтому многим удалось скрыться. Так учитель Василий Шумов спас жизнь своим односельчанам. Но самому ему спастись не удалось.
Немцы, долго искали того, кто раскрыл их замысел. Очевидно, и Шкарина таскали к себе немецкие офицеры. Но они ему все-таки верили.
Немцы хотели угнать скот, а наши были совсем рядом. Андрей Васильевич Дроздов, тот самый, который встретил немцев с поднятыми вверх кулаками, Василий Шумов, Коля Рузин, Алеша Лисин, Витя Шумов и Колупенко решили угнать скот в болото. Болото неглубокое, но немцы туда не сунутся. Так и решили. Но Шкарин узнал об этом. Взяв с собой несколько автоматчиков, он схватил односельчан.
Их били по дороге, били в деревне, но все, даже мальчишки, молчали. Озверевшие фашисты вывели их в лес. И здесь все шесть вели себя мужественно. Никто не промолвил ни слова, никто не запросил пощады. Они умерли, как герои, как люди, знающие, за что они умирают. Лишь позже, когда пришли наши — нашли их трупы на лесной опушке, нашли и захоронили в родном селе. Лишь один остался лежать в лесу, потому что мать не захотела тревожить прах своего сына.
Не обошла горькая судьбина и Михаила Гавриловича Феклисова и его сына Бориса, Василия Дмитриевича Лисина и многих, многих других.
— Собрали всех нас, как скот, в Горетово — там был сборочный пункт, — рассказывает Михаил Гаврилович, — но я ведь дошлый, я у них еще в империалистическую в плену был. Говорю сыну — беги, а он боится. Ну тогда я сам сбежал. Долго плутал по лесам и деревням, пока не пришел в свой Холм. Позже сбежал и Борис — мой пример, видно, помог ему.
Когда я приехал в деревню, то встретил своего старого товарища Василия Лисина. Он постарел не по годам, осунулся, несмотря на то что война давно кончилась.
— Ну как жизнь, Василий? — спросил я его.
— Да ничего, Иван Васильевич, идет понемножку.
Мы сели на бревно около дома и часа два говорили о житье-бытье. И вот тут-то он и рассказал мне, что привелось ему испытать в немецком плену. Его, как и всех, пригнали в Горетово, он бежал, но его опять поймали, он опять бежал, и опять был пойман.
— Догоняли меня до Витебска. Там, в лагере, совсем плохо было: крыс ел, полушубок хороший был и тот съел, потом жалел, но что поделаешь, Иван Васильевич, голод не тетка — заставит. Потом все-таки бежал с несколькими своими товарищами. Пришли мы в один партизанский отряд. Моих товарищей приняли, а меня не принимают, слаб я был. Накормили меня и послали в другой отряд. Иди, говорят, может, там примут. Дали адреса. Долго я плутал по белорусской земле, все-таки нашел отряд. Приняли. Ну а дальше было, как и у всех. Служил в армии, в 1946 ходу демобилизовался. — Он не много помолчал, закурил сигарету и добавил: — Из-за подлеца Шкарина, почитай, десятка два мужиков в Германию угнали.
После угона в Германию в деревне остались только глубокие старики да старухи и малые дети. Но и они не подчинились немцу, хотя фашисты все чаще пускали в ход кулаки и приклады.
Немцы уже не могли нигде достать продуктов. Кур и гусей переловили в первые дни оккупации, а картошку крестьяне попрятали. Невесело стало фашистам в русском селе. Как-то ночью они ушли, спалив почти все хаты.
И вот утром пришли наши. Сколько было радости в селе. Идешь по земле, встретил знакомого и тому рад, а здесь освободители пришли! Бабы сразу к Шкарину, хотели его, подлеца, на вилах поднять. Пришли к дому, а там военные, из прокуратуры, видно, кто-то раньше нашим сказал о нем. Пришли, а военные не дают, говорят, советский суд судить его будет. О Прохорове в то время никто не вспоминал. До последнего времени никто не рассказывал о его выходках.
Через несколько дней судили Шкарина, приговорили к высшей мере, но нашлись сердобольные помощнички из другой деревни, где он никого не трогал, и написали письмо с просьбой о помиловании. Мол, так итак, до войны директором был, учительствовал, детишек наших учил. И помиловали. Дали пятнадцать лет.
Выполняя задание по ликвидации банд, в которых были людишки, подобные Шкарину, я всего три километра не доехал дородного села. Всего три километра! А жаль!..
МЕХА МЕНЯЮТ ЦВЕТ
Жизнь улыбалась Тунису. Был он еще сравнительно молод, ему только минуло тридцать. Он пользовался успехом не только у деловых людей, но и у женщин. Этому успеху сопутствовала солидная материальная база. Он был квалифицированным скорняком, но скорняком, не оставлявшим своих анкетных данных в анналах отдела кадров какого-либо государственного или кооперативного учреждения или фабрики. Тунис был кустарем-одиночкой, избегавшим, однако, общения с фининспекторами. Труд его был засекречен не только от финансовых органов, но и от соседей и даже от родственников.
