— Так надо… — сказал Мещеряк. — Дальше ты меня не провожай. Нас не должны видеть вместе.
И он зашагал к дому Локтевых.
Как он и предполагал, Николай Николаевич Локтев не вытерпел и, встав спозаранку, уехал на завод. Анне Сергеевне лишь удалось заставить его одеться потеплее. Она настояла, чтобы конструктор укутал шею шарфом и поднял воротник пальто.
Мещеряк слышал, как они препираются в передней, но притворялся спящим. После ухода конструктора он выждал еще минут пятнадцать и только тогда поднялся с дивана аккуратно, по флотской привычке сложив постель. Теперь он и Анна Сергеевна были в доме одни. Маленький Юрик, разумеется, был не в счет.
Мещеряк выглянул в окно. Утро было по весеннему тихим. На земле лежали синие тени, деревья воздушно отражались в талой воде. Весна влила свое: она была чистая, светлая, мягкая. И хотя в природе не было того веселья и той щедрости, к которым Мещеряк привык на юге, стыдливая скромность этой зауральской весны пришлась ему по душе. И в природе, и в людях он больше всего ценил сдержанность.
Сам он тоже был скромным человеком. Даже в молодости он не был ни бойким, ни разбитным, ни бесшабашным. А с годами он стал еще сдержаннее, молчаливее. У него выработалась чисто профессиональная привычка не шуметь, не привлекать к себе внимания. Он знал, что у него заурядная внешность и что особыми талантами он не блещет. Если он мог чем–нибудь похвастать, так это своей наблюдательностью, упорством и умением сосредоточиться. Но его хваленая наблюдательность, как он вчера убедился, иногда тоже давала осечку… Нечаев оказался куда внимательнее.
— Вы уже встали?
Должно быть, она услышала скрип половиц под его сапогами. В этом доме не он один был настороже. Он наблюдал, но и за ним наблюдали тоже. Кашлянув, он повернулся к двери. Пистолет, пролежавший всю ночь под подушкой, теперь оттягивал его карман.
— Я принесла вам полотенце.
Анна Сергеевна была в ситцевом передничке. Протянув ему полотенце, она одарила Мещеряка милой домашней улыбкой. Николай Николаевич? Уехал на завод, разве его удержишь?.. И сына она только что отправила в садик, сегодня ведь понедельник, и за ним пришла соседка… Рукомойник? Он у них на кухне. А она тем временем накроет на стол. Завтрак уже готов. Она надеется, что Мещеряк не откажется с нею позавтракать…
У него не было причин отказаться, и через несколько минут они уже сидели друг против друга, и Анна Сергеевна потчевала его перловой кашей, приправленной хлопковым маслом. На хлебнице лежали тонкие ломтики серой арнаутки, но к ним Мещеряк не притронулся.
Он не понимал, чем объяснить неожиданное радушие Анны Сергеевны, ее веселость. Тем ли, что она опередила его, встретившись еще вчера с Ярошевичем (если так, то все пропало), или тем, что она хочет ого поскорее спровадить. Она оказалась достаточно умной для того, чтобы не задавать ему лишних вопросов. Разбитое окно? Пропажа? Но ведь пропала только записная книжка, которая может еще найтись. Николай Николаевич так забывчив!.. А эти военные затеяли целое расследование. Но ее эго, право, не касается. Пусть оставят ее в покое. И Николая Николаевича тоже.
Мещеряк отодвинул пустую тарелку. Тогда Анна Сергеевна предложила ему чаю. Подняв чайник, она наклонила его над чашкой, и на ее руке тускло блеснул перстень. Больше медлить нельзя было, и Мещеряк спросил:
— Вы получили мое письмо?
Но ее рука не дрогнула.
— Какое письмо?
Вместо ответа on положил на стол камею.
— Вы!.. — Ее глаза расширились и стали неподвижными. — Не может быть…
— А почему бы и нет? — он усмехнулся. — Вас это удивляет?
Она протянула свою руку, на которой был перстень, и положила ее рядом с камеей. Сомнений быть не могло: и перстень, и камея были из одного гарнитура.
— Но я не думала… — сказала она, отняв свою руку. — Когда я получила письмо… Впрочем, я должна была догадаться. Вчера вечером, когда вы сказали, что приехали с фронта, и выразительно посмотрели в мою сторону. Но почему вы раньше…
— Когда? — он перебил ее. — В присутствии этих…
— Нет, конечно, но вы могли…
— Хватит, — он положил на стол кулак. — Спрашивать буду я. Вы были неосторожны. К чему все эти фокусы? Окно, сейф… Пся крев, это могло плохо кончиться.
— У меня не было выбора, — она стала оправдываться. — Я ждала вас еще в начале марта. Все было готово, а вы… Где я должна была их хранить? Закопать в саду? А если пленка испортится или ее найдут? Я не могла рисковать. И я спрятала ее в сейф, в мою коробочку муж никогда не заглядывает… И тут приходит ваше письмо. А муж, как на грех, болен, не выходит из кабинета. Еще хорошо, что к нам пришли гости и мне удалось… Ключи у меня были. Но когда я услышала шаги…
— Муж не знает?
— Конечно, нет. У меня не было другого выхода…
— Это будет вам наукой, — сказал он. — Ну, давайте…
— Сейчас… — Ее рука скользнула под передник, и Мещеряк подумал, что если она вооружена, то ему хана. Она наверняка успеет выстрелить первой. Ведь его руки лежат на скатерти.
Но она достала из–под передника плоскую коробочку.
— Это все? — Он спрятал коробочку в карман.
— Две катушки, семьдесят два снимка, — ответила она деловито. — Что мне дальше делать?
— Ждать указаний.
— Из Таганрога?
— Разумеется. Где вы проявляли пленку?
— У Титовой, — она рассмеялась. — Но она не догадывается.
— Вы пользовались ее аппаратом? — спросил он сурово.
— Нет, своим.
— Хорошо, — он поднялся. — Я доложу… А сейчас мне надо позвонить, чтобы за мной прислали машину.
— Пожалуйста, — она тоже поднялась и сказала по–немецки: — Ichkann bis jelzt nicht zu sichkommen. Bitte…[5]
— Danke![6]* — ответил он тоже по–немецки.
Наконец–то! Стоя возле окна, Мещеряк увидел Нечаева. Тот толкнул калитку, поднялся на крыльцо, позвонил…
— Сейчас открою, — крикнула из кухни Анна Сергеевна.
Впустив Нечаева, она вместе с ним вошла в столовую, в которой оставался Мещеряк.
— Руки вверх, — сказал Мещеряк, поднимая пистолет. Она не поняла.
— Руки… Поднимите руки, — повторил Мещеряк.
И тут она взорвалась громким смехом — чересчур громким для того, чтобы быть настоящим, естественным.
— Дай ей воды, — брезгливо сказал Мещеряк, обращаясь к Нечаеву. — Не хватало еще, чтобы она закатила истерику…
Ему не терпелось поскорее покинуть этот дом, в который пришла беда. По–человечески ему было жаль Локтева и маленького Юрика. Они–то в чем виноваты? И хотя он мог сказать себе, что его совесть чиста, что не он накликал на них беду, Мещеряк сорвал с вешалки шинель и заторопился к машине.
Под весенним солнцем звенела капель и таял снег.
