и заговаривал со всеми petits femmes, которых они встречали на Буль-Мише. В конце концов Дик оставил его у фонтана на площади Сен-Мишель с рыхлой бабищей в обвисшей шляпе и пешком пошел в свой отель, расположенный напротив вокзала Сен-Лазар.
Широкие асфальтовые улицы, освещенные розовыми дуговыми фонарями, были пустынны, но кое-где на скамейках набережной, под голыми мокрыми деревьями вдоль берега Сены, несмотря на ночной холод, все еще корчились парочки, стиснутые мертвой хваткой л'амура. На углу Севастопольского бульвара бледнолицый молодой человек, шедший в противоположную сторону, бегло поглядел на него и остановился. Дик на мгновение замедлил шаг, потом пошел дальше мимо вереницы рыночных телег, громыхавших вниз по Рю де Риволи; он глубоко дышал, чтобы выветрить из головы угар виски. Длинные, ярко освещенные авеню, упиравшиеся в площадь Оперы, были пусты. Перед Оперой стояло несколько человек, девушка с чудесным цветом лица, державшая под руку пуалю, улыбнулась ему. Почти у самого отеля он столкнулся лицом к лицу с другой девушкой, покавшейся ему удивительно хорошенькой; не успев как следует подумать, он спросил ее, что она делает на улице
столь поздний час. Она засмеялась – очаровательно, как ему показалось, – и сказала, что она делает то же самое, что и он. Он повел ее в маленькую гостиницу, расположенную в переулке позади того отеля, в котором он жил. Им отвели холодный номер, пахнувший мебельным лаком. Широкая кровать, биде, и очень много тяжелых, красных портьер. Девушка была старше, чем он думал, и казалась очень усталой, но у нее была чудесная фигура и очень белая кожа; он с удовольствием заметил, что на ней чистое белье с изящной кружевной отделкой. Они несколько минут болтали вполголоса, сидя на краю кровати.
Когда он спросил, как ее зовут, она покачала головой и улыбнулась:
– Qu'est ce que зa vous fait?[251]
– L'homme sans nom et la femme sans nom vont faire l'amour а l'hotel du neant,[252] – сказал он.
– Oh, qu'il est rigolo, celui-lа,[253] – усмехнулась она. – Dis, tu n'es pas malade?[254]
Он покачал головой.
– Moi non plus,[255] – сказала она и стала ластиться к нему, как котенок.
Выйдя из гостиницы, они бродили по темным улицам, покуда не нашли утреннего кафе. В сонной, интимной тишине они пили кофе и ели рогульки, тесно прижавшись друг к другу у стойки. Она попрощалась с ним и пошла на Монмартр. Он спросил ее, нельзя ли как-нибудь еще встретиться с ней. Она пожала плечами. Он дал ей тридцать франков, и поцеловал ее, и шепнул ей на ухо пародию на свою песенку:
Она рассмеялась и ущипнула его за щеку. На прощание он услышал ее резкий смешок и
– Oh qu'il est rigolo, celui-lа.
Он вернулся в свой номер, счастливый и сонный, твердя про себя: «Единственное, чего мне недостает в жизни, – это собственной женщины». Он как раз успел побриться, надеть чистую рубашку и добежать до канцелярии, прежде чем туда явился полковник Эджкомб, имевший обыкновение вставать чертовски рано. В канцелярии он нашел приказ сегодня же вечером отбыть в Рим.
Когда он садился в поезд, у него от усталости горели глаза. Он и сопровождавший его сержант заняли купе в конце вагона первого класса с надписью «Париж – Бриндизи». Поезд был битком набит, во всех проходах стояли люди. Дик снял китель и портупею и отстегивал краги, мечтая о том, как он растянется на диване и заснет еще до отхода поезда, как вдруг в дверную щель просунулось тощее американское лицо.
– Простите, не вы ли ка-ка-питан Севедж?
Дик сел и, зевая, кивнул.
– Капитан Севедж, меня зовут Берроу, Дж.-Г. Берроу, я прикомандирован к американской делегации. Мне непременно нужно сегодня вечером ехать в Рим, а во всем поезде нет свободного места. Комендант вокзала был так любезен, что посоветовал мне обратиться к вам… Хоть это… э-э… несколько противоречит уставу, вы, может быть, окажете нам снисхождение и позволите ехать в вашем купе… Со мной едет одна очаровательная молодая дама из Комитета помощи Ближнему Востоку…
– Капитан Севедж, право, это будет страшно мило с вашей стороны, если вы нас пустите к себе, – раздался протяжный техасский говор, и розовощекая девушка в темно-сером форменном платье отстранила мужчину, называвшегося Берроу, и вошла в купе.
Мистер Берроу напоминал фигурой стручок; у него были выпученные глаза и вздрагивающий, выдающийся кадык. Он принялся втаскивать саквояжи и чемоданы.
Дик рассердился и начал сдержанно:
– Я думаю, вам известно, что подобное грубое нарушение устава… – Но, услышав свой голос, произносящий эти слова, вдруг осклабился и сказал: – Ладно, по всей вероятности, меня и сержанта Вильсона расстреляют завтра на заре, но – валяйте.
В эту секунду поезд тронулся.
Дик нехотя сгреб свои вещи в угол, уселся поудобнее и сразу же закрыл глаза. Ему очень хотелось спать, у него не было ни малейшего желания занимать разговорами какую-то чертову комитетчицу. Сержант сел в другой угол, а мистер Берроу и девица устроились на противоположном диване. Сквозь сон Дик слышал запинающийся голос мистера Берроу, время от времени его заглушал грохот экспресса. Он слегка заикался, словно неисправный лодочный мотор. Девушка только изредка вставляла «да что вы!» и «неужели?». Речь шла о европейской ситуации. Президент Вильсон говорит… новая дипломатия… новая Европа… вечный мир без аннексий и контрибуций. Президент Вильсон говорит… новое соглашение между трудом и капиталом… Президент Вильсон взывает к… промышленная демократия… простой люд всего мира поддерживает президента. Статут. Лига Наций… Дик спал, ему снилась женщина, трущаяся об него грудями и мурлычущая, как кошка, лупоглазый мужчина, произносящий речь, Уильям Дженнингс Вильсон,[257] ораторствующий перед балтиморским пожарищем, промышленная демократия в купальне на Мане, в полосатых трусиках, розовощекий мальчик из Техаса, которому так хотелось бы… как стручок… со вздрагивающим кадыком…
Он проснулся с кошмарным чувством, будто его душат. Поезд остановился. В купе было удушливо жарко. Фонарь на потолке был прикрыт синим абажуром. Шагая по ногам, он выбрался в проход и открыл окно. Холодный горный воздух резанул его ноздри. Снежные горы были залиты лунным светом. На полотне француз-часовой сонно опирался на винтовку. Дик отчаянно зевнул.
Девица из Комитета помощи стояла рядом с ним и, улыбаясь, глядела на него.
– Где мы едем, капитан Севедж?… Это уже Италия?
– Кажется, это швейцарская граница… Мы тут, вероятно, долго простоим… На границе всегда приходится стоять целую вечность.
– О Господи! – сказала девица, переступая с ноги на ногу. – Я первый раз в жизни переезжаю границу.
Дик рассмеялся и опять сел на диван. Поезд подошел к заброшенному, похожему на сарай, скудно освещенному вокзалу, и штатские пассажиры принялись вытаскивать из вагонов свой багаж. Дик отправил сержанта с документами в военную инспекцию и опять заснул.
Он спал крепко и проснулся у Мон-Сени, на итальянской границе. Снова холодный воздух, снежные вершины гор, все вылезают и идут в пустой сарай вокзала.
Сонно и умиленно вспоминая, как когда-то переезжал итальянскую границу на «фиате» вместе с Шелдрейком, он, поеживаясь, прошел в станционный буфет и выпил бутылку минеральной воды и стакан вина. Он захватил с собой две бутылки минеральной воды и бутылку кьянти и предложил выпить мистеру Берроу и девице, которые вернулись с таможни и из полицейского пикета очень недовольные и сонные. Девица сказала, что вина ей пить нельзя, так как она при вступлении в ПБВ [258] дала письменное обязательство не пить и не курить; она выпила минеральной воды и пожаловалась, что у нее щекочет в носу. Потом они опять забились каждый в свой угол и попробовали заснуть. Когда поезд подходил к вокзалу Терми в Риме, они уже называли друг друга по имени. Девушку из Техаса звали Энн Элизабет. Она и Дик весь день простояли в проходе, любуясь желтыми крышами городов,
