могли так глубоко постичь искусство жить, как его постигали средневековые итальянцы, то он не был бы социалистом.
– А я и не думала, что вы социалист, – перебила его Энн-Элизабет. – Я лично, во всяком случае, не социалистка. Вспомните, как вели себя немецкие социалисты во время войны, а теперь они хнычут и говорят, что они с самого начала хотели мира.
Можно… соч… сочетать социалистические убеждения с верой в нашего президента и… э-э… в демократию, – залопотал Берроу, подбираясь к ней поближе. – Мы еще с вами об этом поговорим подробно, Энн Элизабет.
Дик заметил, что он пучит глаза, глядя на нее. Как видно, он на нее напирает, сказал он себе. Когда они уселись в автомобиль, он даже не посмотрел, сел ли Берроу подле нее или нет. До Рима все время шел дождь.
В течение следующих трех дней в Риме только и было разговоров, что о визите президента Вильсона. Дик получал пригласительные билеты на всевозможные официальные приемы, выслушал множество речей на итальянском, французском и английском языках, видел множество цилиндров и орденов, множество раз козырял, и у него ныла спина от вечного стояния навытяжку. На римском Форуме он стоял совсем близко к группе, окружавшей президента, и слышал, как коренастый черноусый мужчина говорил, указывая на развалины храма Ромула, жестко выговаривая английские слова:
– Все, что вы здесь видите, имеет близкое касательство к событиям великой войны.
Наступила тишина, сановники, стоявшие поодаль, навострили уши, чтобы услышать ответ мистера Вильсона.
– Это верно, – ответил мистер Вильсон размеренным голосом, – и мы должны рассматривать эти развалины не как мертвые камни, но как бессмертные символы.
Одобрительный шепот пробежал по окружающей его толпе. Итальянец заговорил несколько громче. Все цилиндры наклонились под одним углом. Сановники ожидали ответа итальянца.
– Америка, – сказал он с легким поклоном, – владеет еще более великим сокровищем, но оно скрыто в ваших сердцах.
Цилиндр мистера Вильсона возвышался очень прямо и неподвижно на фоне изъеденных временем колонн и бесконечных рядов тесаного камня.
– Да, – ответил мистер Вильсон, – более всего американцы гордятся тем, что им удалось на деле проявить ту необъятную любовь к человечеству, которая заложена в их сердцах.
Пока президент говорил, Дик сумел разглядеть его лицо из-за петушиных перьев каких-то итальянских генералов. Это было серое, каменное, холодное лицо, все в глубоких бороздах, как эти рифленые колонны, очень длинное под цилиндром. Легкая улыбка в углах рта казалась пририсованной впоследствии. Вся группа прошла дальше, и слова перестали быть слышны.
Вечером в пять часов, встретившись с Энн Элизабет в квартире Эда, он должен был рассказать ей все подробно про официальные приемы. Он сказал, что ничего не видел, кроме золотого изображения волчицы, кормящей грудью Ромула и Рема, в Капитолии, где президенту подносили римское гражданство, а потом – его лицо на форуме.
– Страшное лицо! Клянусь Богом, это лицо пресмыкающегося, не теплокровного существа, а может быть, лицо одного из государственных мужей древнего Рима с гробницы на Via Appia… Знаешь, кто мы такие, Энн Элизабет? Мы – римляне двадцатого века. – Он засмеялся. – А я всегда хотел быть греком.
Энн Элизабет, страстная поклонница Вильсона, сначала рассердилась на него. Он нервничал и был возбужден и все говорил и говорил без конца. На этот раз она нарушила свой обет и выпила вместе с ним горячего рому, так как в комнате было ужасно холодно. Выглядывая из окна, они видели при свете уличных фонарей угол Испанской лестницы и колышущиеся, ползущие взад и вперед толпы.
– Ей-богу, Энн Элизабет, прямо страшно подумать… Ты не знаешь, что чувствует народ – народ, молящийся за него в крестьянских хижинах… Ах, мы ничего не знаем и топчем их ногами… Разгром Коринфа… Они думают, что он даст им мир, вернет им их уютный, довоенный быт. От всех этих речей прямо тошнит… О Господи, дай нам остаться людьми, покуда сил хватит… не иметь глаз пресмыкающегося, и каменного лица, и чернил в жилах вместо крови… Будь я проклят, я не хочу быть римлянином.
– Я знаю, что ты хочешь сказать, – сказала Энн Элизабет, ероша его волосы. – Ты художник, Дик, и я тебя очень люблю. Ты мой поэт, Дик.
– Ну их всех к черту, – сказал Дик и обнял ее.
Несмотря на выпитый ром, Дик, раздеваясь, очень нервничал. Она задрожала, когда он лег в кровать рядом с ней. Все прошло гладко, только она потеряла довольно много крови, и они не получили особенного удовольствия Потом, за ужином, они не знали о чем говорить. Она рано ушла домой, и Дик понуро бродил по улицам среди возбужденных толп, и флагов, и иллюминации, и мундиров. Корсо была полна народу, Дик зашел в кафе, и там его приветствовала компания итальянских офицеров, во что бы то ни стало желавшая угостить его. Один из них, молодой человек с оливковым цветом лица и очень длинными черными ресницами, по имени Карло Хугобуони, особенно подружился с ним, все время угощал его и водил по всем столикам, представляя своим знакомым в качестве il capitan Salvaggio Ricardo.[261] Было сплошное asti spumante,[262] и Ewiva gli americani,[263] и Италия irredenta,[264] и мистер Вильсон, спасший civiltа,[265] и Ewiva la расе[266] и в конце концов Дика повели к bella ragazza.[267] К величайшему удовольствию Дика, в том доме, куда его привели, все барышни были заняты, и ему удалось улизнуть к себе в гостиницу и лечь в постель.
Когда он утром спустился вниз, чтобы выпить кофе, Карло уже ждал его в вестибюле. Карло казался очень сонным, он до шести утра не мог найти себе ragazza, но в данный момент он в полном распоряжении своего саго amico[268] и желает показать ему город. Как Дик ни старался отвязаться от него, не оскорбляя его самолюбия, тот весь день ходил за ним по пятам. Он ждал Дика, покуда тот ходил к военному атташе за бумагами, завтракал с ним и Эдом Скайлером; в конце концов Эду удалось отшить его, и Дик поспешил на квартиру к Эду, чтобы встретиться с Энн Элизабет. Эд вел себя очень курьезно: он сказал, что, поскольку он потерял Магду, ему дома все равно нечего делать и он рад, если Дик использует его квартиру для амурных целей. Засим он крепко взял Карло под руку и потащил его в кафе.
Дик и Энн Элизабет были очень нежны и спокойны. Это было их последнее свидание. Дик вечером уезжал в Париж, а Энн Элизабет со дня на день ожидала командировки в Константинополь. Дик обещал как-нибудь вырваться на несколько дней и приехать к ней туда. Вечером Энн Элизабет пошла на вокзал провожать его. На вокзале его уже ждал Карло с огромной, завернутой в серебряную бумагу колбасой и бутылкой кьянти. Ехавший с Диком сержант принес депеши, так что Дику оставалось только сесть в поезд. Он не мог придумать никакого разговора и вздохнул облегченно, когда поезд тронулся.
Как только он отрапортовал полковнику Эджкомбу, его послали в Варшаву. В Германии все поезда опаздывали, люди были смертельно бледны, и повсюду шли разговоры о большевистском восстании. Дик расхаживал по заснеженной платформе, топая ногами, чтобы согреться, во время бесконечно долгой остановки на какой-то станции в Восточной Пруссии, как вдруг он столкнулся лицом к лицу с Фредом Саммерсом. Фред сопровождал продовольственный вагон Красного Креста и предложил Дику проехать вместе с ним несколько перегонов. Дик взял свой портфель и перебрался к нему. В служебном отделении, где обитал Фред, были керосиновая печь, койка и большой запас вина, коньяка и шоколада Бейкера. Они весь день болтали под стук поезда, медленно ползшего по бесконечной серой оледенелой равнине.
– Это не мир, – говорил Фред Саммерс, – это гнусное убийство. Господи, ты бы поглядел на погромы!
Дик хохотал и хохотал.
– Честное слово, до чего мне приятно слушать тебя, Фред, старый негодяй… Я чувствую себя как в добрые старые времена Гренадиновой гвардии.
– Да, это было здорово, – сказал Фред. – Тут все дьявольски скверно, не до смеху. Люди дохнут от голода и сходят с ума.
– Ты очень умно поступил, что не пошел в офицеры… Приходится быть чертовски осторожным – того не скажи, этого не сделай, где же тут развлекаться.
