Волли побелел и подступил к нему, и поднес к его носу огромный кулак, и сказал, что он уволен и что, не будь он жалкий жидовский очкарик, он ему охотно набил бы морду, но все равно его брат с ним расправится, когда узнает, как он себя ведет.
Бен вернулся к своей койке, сложил и связал вещи и пошел искать Ника. Ник стоял на шоссе возле бараков в толпе орущих и машущих руками итальяшек. Производитель работ и десятники явились с револьверами в черных кобурах у пояса, и один из них произнес речь по-английски, а другой – по- сицилийски о том, что фирма у них честная и солидная и всегда прилично обращалась с рабочими, а кому тут не нравится, тот может проваливать ко всем чертям. У них никогда не бывало забастовок и, надо надеяться, не будет. В дело вложены большие средства, и компания отнюдь не намерена терпеть, чтобы дело рушилось из-за каких-то глупостей. Кто не станет на работу после второго свистка, тот будет уволен и может проваливать и пускай не забывает, что в штате Пенсильвания существует закон о бродяжничестве.
После второго свистка все вышли на работу, кроме Бена и Ника. Оба они пошли по шоссе со своими свертками. У Ника были слезы на глазах, и он все время твердил:
– Слишком сговорчивы, слишком терпеливы… Мы еще не знаем нашей силы.
Ночью они отыскали полуразвалившееся школьное здание в стороне от шоссе на холме над рекой. Они купили в лавке хлеба и растительного масла и, сидя на приступке, ели и советовались, как им быть дальше. Когда они кончили есть, было уже темно. Бен никогда еще не ночевал один за городом. Ветер шумел в деревьях, а внизу, в долине, журчала быстрая река. Была прохладная августовская ночь, выпала обильная роса. У них не было с собой одеяла, и Ник научил Бена снять куртку и накрыться ею с головой и поплотнее прижаться к стене, чтобы не отлежать боков на голых досках. Он заснул и тотчас проснулся, окоченелый и дрожащий. Одно окно было разбито, на фоне облачного лунного неба он разглядел оконную раму и зазубренные осколки стекла. Он опять улегся, должно быть, ему приснился сон. Что-то ударилось в крышу и покатилось по черепицам над его головой и упало на землю.
– Бен, ради Бога, что это такое? – послышался хриплый шепот Ника.
Они оба встали и уставились в разбитое окно.
– Оно уже раньше было разбито, – сказал Ник.
Он пошел к двери и распахнул ее. Оба затряслись от холодного ветра, поднявшегося из долины и зашелестевшего в деревьях, точно дождь, река внизу кряхтела и скрипела, словно целый караван тачек и фургонов.
Камень ударился в крышу над их головами и скатился вниз. Еще один пролетел между их головами и ударился в облупленную стену за спиной. Бен услышал щелканье – Ник раскрыл карманный нож. Он напряг зрение, пока у него не выступили слезы на глазах, но ничего не мог разглядеть, кроме колышущейся под ветром листвы.
– Выходи… Иди сюда… Говори, сукин сын! – заорал Ник.
Ответа не было.
– Что ты скажешь? – шепнул Ник, оборачиваясь к Бену.
Бен ничего не ответил, он изо всех сил стискивал зубы, чтобы они не стучали. Ник толкнул его вглубь и притворил дверь. Они нагромоздили пыльные скамьи у двери и заложили низ окна досками с пола.
– Пусть сунутся. Одного я, во всяком, случае, прикончу, – сказал Ник. – Ты веришь в привидения?
– Абсолютно не верю, – сказал Бен.
Они сели рядом на пол, спиной к облупленной стене, и стали прислушиваться. Ник положил между ними нож. Он взял пальцы Бена и дал ему пощупать рукоятку.
– Хороший нож… матросский, – шепнул он.
Бен напряженно прислушивался. Только шелест ветра в деревьях да несмолкаемый ропот реки. Камней больше не бросали.
Утром они чуть свет покинули школьное здание. Ни тот ни другой не спали. У Бена горели глаза. Когда взошло солнце, они набрели на человека, чинившего сломанную рессору грузовика. Они помогли ему приподнять ее, подсунув полено, и он довез их до Скрантона, где они нанялись мыть посуду в закусочную, принадлежащую одному греку.
Мытье посуды пришлось Бену не по душе, и недели через две, скопив на билет, он сказал, что хочет ехать домой, повидать стариков. Ник остался, потому что в него влюбилась продавщица из кондитерской. Попозже он поедет в Аллентаун, где его брат работает на сталелитейном заводе и зарабатывает большие деньги. Он проводил Бена на вокзал, посадил в нью-йоркский поезд и сказал ему на прощание:
– Бенни, занимайся и учись… Постарайся принести пользу рабочему классу и помни: слишком много женщин – это худо.
Бену ужасно не хотелось расставаться с Ником, но ему надо было искать работу на зиму, чтобы иметь возможность учиться. Он выдержал экзамены и был принят в Нью-Йоркский университет. Старик взял в «Моррис Плене» ссуду в сто долларов,[317] чтобы помочь ему на первых порах, а Сэм прислал ему из Нью-Йорка двадцать пять долларов на учебники. Кроме того, он сам подрабатывал по вечерам в аптекарском магазине Кана. По воскресеньям он ходил в библиотеку и читал «Капитал» Маркса. Он вступил в социалистическую партию и, когда у него бывало свободное время, ходил на лекции в школу Рэнд. Он усиленно работал над собой, чтобы стать хорошо отточенным оружием.
Весной он заболел скарлатиной и пролежал десять недель в больнице. Когда он выписался, у него до того испортилось зрение, что он и часу не мог читать – у него начинались головные боли. Старик взял в «Моррис Плене» еще сто долларов и был теперь должен уже двести плюс проценты и гербовый сбор.
На лекции в «Купер Юнион» Бен познакомился с одной девушкой, которая раньше работала на текстильной фабрике в Джерси. Она была арестована во время патерсонской стачки и занесена в черные списки. Теперь она служила продавщицей у Уэнемейкера, а родители ее еще работали на заводе Ботени в Пассейике. Звали ее Элен Мауер, она была на шесть лет старше Бена, светлая блондинка с уже помятым лицом. Она говорила, что социалистическое движение ни черта не стоит, только у синдикалистов правильная программа. После лекции она повела его пить чай в кафе «Космополитен» на Вторую авеню и познакомила с настоящими, по ее словам, революционерами; когда Бен рассказал о своих знакомых Глэдис и старикам, старик сказал:
– Фуй… Евреи – радикалы! – И презрительно чмокнул губами.
Он сказал, что Бенни должен бросить все эти глупости и взяться за работу. Он стар и кругом в долгах, и если он заболеет, то Бенни придется кормить его и старуху. Бен сказал, что он все время работает, но при чем тут семья, он работает для блага рабочего класса. Старик побагровел и сказал, что семья – это первая святыня, а вторая – его народ. Мамаша и Глэдис плакали. Старик встал, задыхаясь и кашляя, он поднял руки над головой и проклял Бена, и Бен ушел из дому.
У него не было денег, он был еще слаб после скарлатины. Через весь Бруклин и Манхэттенский мост и Ист-Сайд, полный красноватых огней и людей и тележек с овощами, от которых пахло весной, он добрался до Шестой Восточной улицы, на которой жила Элен. Квартирная хозяйка не хотела пускать его наверх. Элен сказала хозяйке, что нечего ей совать нос не в свое дело, но, пока они бранились, у Бенни зазвенело в ушах, и он упал на софу в прихожей. Когда он пришел в себя, по шее у него текла вода, и Элен помогла ему подняться на четвертый этаж и уложила на свою кровать. Она крикнула в пролет квартирной хозяйке, грозившей позвать полицию, что она выедет завтра утром и что никто на свете не заставит ее выехать раньше. Она напоила Бена чаем, и они всю ночь проговорили, сидя на кровати. Они решили вступить в свободное сожительство и весь остаток ночи укладывали ее вещи. Ее имущество состояло главным образом из книг и брошюр.
В шесть часов утра они пошли искать комнату, потому что в восемь она уже должна быть у Уэнемейкера. Они скрыли от новой квартирной хозяйки, что они не венчаны, но, когда та спросила: «Так вы, стало быть, жених и невеста?» – они закивали и заулыбались. К счастью, у Элен хватило денег заплатить вперед за первую неделю. Потом она убежала на службу. У Бена не на что было купить завтрак, и он весь день пролежал в кровати, читая «Прогресс и нищету».[318] Вечером она
