кабинет, где его почти любезно допросил какой-то немолодой господин, сидевший за столом красного дерева, на краю которого стояла вазочка с розами. Его затошнило от запаха роз. Немолодой господин сказал, что он может повидаться со своим защитником, и в комнату вошел Моррис Стайн.
– Бенни, – сказал он, – предоставьте мне действовать… Мистер Уоткинс изъявил согласие прекратить дело, если вы пообещаете явиться на призыв. Ваш год, кажется, уже призван.
– Если меня выпустят, – сказал Бен тихим, дрожащим голосом, – я буду всеми силами бороться против капиталистической войны, покуда меня опять не посадят в тюрьму.
Моррис Стайн и мистер Уоткинс поглядели друг на друга и снисходительно покачали головами.
– Ну что ж, – сказал мистер Уоткинс, – я ничем не могу вам помочь, но я преклоняюсь перед твердостью вашего духа. Жаль, что вы не нашли ей лучшего применения.
Кончилось дело тем, что его выпустили под залог в пятнадцать тысяч долларов, причем Моррис Стайн отказался сообщить ему, кто внес залог.
Моррис и Эдна Стайн приютили его у себя. Фаня не выходила от них. Они хорошо кормили его и заставляли пить вино за обедом и стакан молока перед сном. Он ничем не интересовался, спал сколько мог и читал все книги, какие у них были. Когда Моррис пробовал заговорить с ним о предстоящем процессе, он обрывал его:
– Вы занялись этим делом, Моррис… Делайте что хотите… Мне наплевать. Все равно – что тут, что в тюрьме.
– Нечего сказать, приятный комплимент! – смеялась Фаня.
Несколько раз звонила Элен Мауер и рассказывала, как обстоят дела. Всякий раз она говорила, что по телефону ей неудобно рассказывать новости, но он ни разу не попросил ее прийти. Он почти все время сидел дома и только каждый день ходил гулять на Риверсайд-драйв; там он садился на скамейку и глядел вдаль на серый Гудзон, и на ряды стандартных домов на противоположном берегу, и на серые холмы.
В день суда все газеты были полны загадочными намеками на немецкие победы. Была весна, и за широкими запыленными окнами судебного зала светило солнце. Бен клевал носом в душном сумраке. Все казалось очень простым. Стайн и председатель суда обменивались шуточками, а товарищ областного прокурора был положительно веселый парень. Присяжные вынесли вердикт «виновен», и суд приговорил его к двадцати годам тюрьмы по закону о шпионаже. Моррис Стайн тут же подал кассационную жалобу, и судья отпустил его на поруки. Бен ожил только на одну минуту, когда ему предоставили последнее слово. Он произнес речь о революционном движении, к которой готовился все эти недели. Еще когда он говорил, речь показалась ему глупой и слабой. Он чуть не оборвал ее на полуслове. Но к концу голос его окреп и наполнил весь зал. Даже сам председатель и старые, одышливые пристава насторожились, когда в конце речи он процитировал слова «Коммунистического манифеста»:
– «На место старого буржуазного общества с его классами и классовыми противоположностями приходит ассоциация, в которой свободное развитие каждого является условием свободного развития всех».
Кассация все откладывалась и откладывалась со дня на день, Бен опять занялся юридическими науками. Он хотел работать в конторе Стайна, чтобы рассчитаться за стол и квартиру, но Стайн сказал, что это рискованно; он сказал, что война скоро кончится и страх перед красными пройдет и тогда Бен отделается пустячным приговором. Он приносил ему домой юридические книги и пообещал взять к себе в компаньоны, как только он сдаст адвокатский экзамен, в том случае, если он будет восстановлен в правах гражданства. Эдна Стайн была жирная, высокомерная женщина и почти не разговаривала с ним, Фаня надоедала ему своим истерическим, навязчивым вниманием, от которого его воротило. Спал он плохо, и его беспокоили почки. Однажды он встал, оделся и, держа в руке ботинки, пошел на цыпочках по устланной ковром передней к двери, как вдруг на пороге своей комнаты появилась Фаня с распущенными черными волосами. Она была в ночной сорочке, которая не могла скрыть ее тощей фигуры и плоских грудей.
– Бенни, куда вы?
– Я тут сойду с ума… Я хочу прочь отсюда. – У него застучали зубы. – Я должен вернуться к моим товарищам… Пускай меня поймают и посадят в тюрьму… Так будет лучше.
– Бедный мальчик, вы невменяемы. – Она обняла его за шею и увлекла в свою комнату.
– Фаня, отпустите меня… Я попытаюсь перейти мексиканскую границу… Кое-кому это удалось.
– Вы сошли с ума… А залог?
– Какое мне дело… Неужели вы не видите, что нужно что-то сделать.
Она усадила его на кровать и стала гладить его лоб.
– Бедный мальчик… Я так люблю вас, Бенни, почему вы не можете немножко подумать обо мне?… Хоть самую капельку… Я могла бы многим помочь вам и движению. Давайте поговорим завтра… Я хочу помочь вам, Бенни.
Он позволил ей развязать ему галстук.
Газеты сообщили о перемирии, потом о мирной конференции, о революционных вспышках во всех европейских странах, о том, что Красная армия гонит белых вон из России. Фаня Стайн всем говорила, что вышла замуж за Бена, и поселила его у себя на Восьмой улице, и ухаживала за ним после инфлюэнцы и двустороннего воспаления легких. В тот день, когда доктор позволил ему выйти, она повезла его в своем «бьюике» вверх по Гудзону. Они вернулись домой в ранние летние сумерки и нашли дома спешное письмо от Морриса. Кассационный суд отклонил жалобу, но снизил приговор на десять лет. Завтра в полдень он должен явиться вместе со своими поручителями в Федеральный суд. Его отправят, по всей вероятности, в Атланту. Вслед за письмом явился и сам Моррис. Фаня лежала в истерическом припадке. Моррис был бледен.
– Бен, – сказал он, – мы разбиты… Придется вам пойти на время в Атланту… Вы там найдете хорошее общество… но вы не беспокойтесь. Мы доберемся до президента. Теперь, когда война окончена, им придется снять намордник с либеральной прессы.
– Ладно, – сказал Бен. – Лучше готовиться к самому худшему.
Фаня соскочила с кушетки, на которой лежала, истерически всхлипывая, и накинулась на брата с упреками. Когда Бен вышел подышать свежим воздухом, они все еще ожесточенно ругались. Он поймал себя на том, что внимательно разглядывает дома, такси, уличные фонари, лица, смешную тумбу, похожую на женскую фигуру, бутылки с минеральным маслом, выставленные в витрине аптекарского магазина. Он решил поехать в Бруклин попрощаться со стариками. Дойдя до подземки, он остановился. Не хватало сил, лучше он им напишет.
На следующее утро, в девять часов, он явился в контору Морриса Стайна с чемоданом в руке. Он взял с Фани слово, что она не пойдет провожать его. Он должен был несколько раз напоминать себе, что идет садиться в тюрьму: ему все казалось, что он отправляется в какую-то деловую поездку. На нем был новый костюм из английского твида, купленный ему Фаней.
Когда он вышел из подземки, вдоль всего Бродвея тянулись красные, белые и синие полосы флагов, на обоих тротуарах стояли толпы клерков, стенографисток и рассыльных. Фараоны на мотоциклах очищали мостовую. Издали, со стороны Бэттери, послышались звуки военного оркестра, игравшего «Пусть пылают очаги». У всех были раскрасневшиеся и счастливые лица. Трудно было удержаться и не зашагать в такт музыке в это светлое летнее утро, пахнувшее гаванью и кораблями. Ему приходилось все время твердить слова: это те самые люди, которые посадили в тюрьму Дебса, это те самые люди, которые расстреляли Джо Хилла, которые убили Франка Литтла,[320] это те самые люди, которые избивали нас в Эверетте, которые намерены десять лет гноить меня в тюрьме.
Негр-лифтер, поднимавший его, осклабился: «Они уже идут, мистер?» Бен покачал головой и нахмурился.
В конторе было чисто и светло. У телефонистки были рыжие волосы и золотая звездочка на груди. Над входом в кабинет Стайна висел американский флаг. Стайн сидел за письменным столом и беседовал с каким-то молодым человеком аристократического вида, в твидовом костюме.
– Бен, – весело сказал Стайн. – Познакомьтесь, это Стив Уорнер. Он только что из Чарлстона, отсидел год за уклонение от воинской повинности.
– Неполный год, – сказал молодой человек, поднимаясь и протягивая руку. – Меня выпустили досрочно за хорошее поведение.
Бену он не понравился – твидовый костюм, дорогой галстук; вдруг он вспомнил, что на нем самом такой же костюм. Это его рассердило.
