небезопасно оставаться, по-моему.
Все замолчали. Наконец Крисфилд сказал:
– Что ты будешь делать, Энди?
– Сам не знаю. Я думаю отправиться в Сен-Жермен – у меня там есть знакомый молодчик, который работает на ферме. Посмотрю, может быть, устроюсь там на работу. Я не хочу оставаться в Париже. Потом, здесь живет одна девушка, которую я хочу повидать; мне нужно видеть ее. – Эндрюс вдруг замолчал и зашагал взад и вперед по комнате.
– Ты бы лучше поостерегся; тебя, вероятно, расстреляют, если поймают, – сказал Слиппери.
Эндрюс пожал плечами.
– Ну что ж, я предпочел бы быть расстрелянным, чем сесть в Ливенуортс на двадцать лет, клянусь Богом! – воскликнул Эл.
– Как вы здесь питаетесь? – спросил Слиппери.
– Покупаем провизию, а девушка варит нам.
– Готовили что-нибудь сегодня?
– Я схожу куплю чего-нибудь, – сказал Эндрюс. – Мне безопаснее выходить на улицу, чем вам.
Крисфилд спустился по лестнице вслед за Эндрюсом. Когда они дошли до коридора внизу, он положил руку на плечо Эндрюса и прошептал:
– Скажи, Энди, как ты думаешь, выйдет какой толк из этой революции? Я никогда не думал, что они смогут опрокинуть строй таким образом.
– В России сделали же.
– Тогда мы будем свободными, штатскими гражданами, какими мы были до войны? Но это невозможно, Энди, это невозможно!
– Увидим, – сказал Эндрюс, открывая дверь в бар.
Он возбужденно подошел к Ходе, сидевшему за рядами бутылок, стоящих на стойке.
– Ну, как дела?
– Где?
– У Западного вокзала, где строили баррикады.
– «Баррикады»! – воскликнул молодой человек с красным шарфом, пивший вино за столиком. – Они просто сломали несколько железных решеток вокруг деревьев – вот и вся баррикада! Трусы! Где только их атакуют, они бегут. Вонючие трусы!
– Как вы думаете, выйдет что-нибудь?
– Что же может выйти, когда нет никого, кроме оравы грязных трусов?
– А вы как думаете об этом? – спросил Эндрюс, повернувшись к Ходе.
Ходя вместо ответа покачал головой. Эндрюс вышел.
Когда он вернулся, он нашел в комнате только Эла и Крисфилда. Крисфилд ходил взад и вперед, кусая ногти. На стене против окна светился четырехугольник солнечного света, отраженного противоположной стеной здания суда.
– Ради Бога, Крис, уходи. Я вполне здоров, – сказал Эл слабым, плачущим голосом; лицо его было искажено страданием.
В чем дело? – воскликнул Эндрюс, поставив на пол большой пакет.
Слиппери видел военного полицейского – он вертелся на тротуаре против кабачка и что-то вынюхивал.
– Боже мой!
– Они еле ушли. Плохо, что Эл так слаб… Честное слово, я останусь с тобой, Эл.
– Нет! Если тебе есть куда идти, уходи, Крис. Я останусь здесь с Элом и буду говорить с жандармами по-французски, если они придут сюда. Мы как-нибудь их одурачим.
Эндрюс почувствовал внезапный прилив веселости и бодрости.
– Честное слово, Энди, я бы остался, если бы не было того… что знает этот сержант, – сказал отрывисто Крисфилд.
– Уходи, Крис, не теряй времени.
– Прощай, Энди! – Крисфилд проскользнул в дверь.
– Это странно, Эл, – заговорил Эндрюс, садясь в ногах кровати и развертывая пакет с продуктами. – Я не испытываю ни малейшего страха. Я чувствую, что освободился от армии, Эл… Как твоя рука?
– Не знаю… Ах, как бы я хотел теперь очутиться на своей койке в Кобленце! Я не гожусь для того, чтобы бороться с целым светом. Если бы с нами был старый Дэн… Как странно, что ты знаешь Дэна! Уж он нашел бы миллион планов, чтобы выпутаться из этой западни. Хотя я рад, что его здесь нет. Он бы выругал меня за то, что я не сделал себе карьеры. Он невероятно честолюбивый малый, этот Дэн.
Со двора не доносилось ни звука, только вдали раздавался стук копыт по камням мостовой проезжавшего кавалерийского патруля. Небо покрылось тучами, и в комнате стало темно: отсыревшая штукатурка на стенах покрылась полосами зелени. В зеленоватом свете лица их казались мертвенно бледными, как у людей, проведших много времени в тесной сырой тюрьме.
– У Фюзелли была невеста… ее звали Мэб, – сказал Эндрюс.
– Ах, она вышла замуж за молодца из морского резерва. Свадьба была грандиозная, – сказал Эл.
IV
– Наконец-то я нашел вас!
Джон Эндрюс увидел Женевьеву на – скамейке, стоявшей в конце сада под виноградником. Ее волосы ярко горели в лучах солнца, когда она встала со скамейки. Она протянула ему обе руки.
– Как вам идет это! – воскликнула она.
Он чувствовал только, что ее руки в его руках, видел только ее светло-карие глаза и игру солнечных пятен и зеленых теней вокруг них.
– Итак, вас выпустили из тюрьмы, – говорила она, – и демобилизовали? Как это чудесно! Почему вы не писали? Я очень беспокоилась о вас. Как вы нашли меня?
– Ваша мать сказала мне, что вы здесь.
– Ну, как вам нравится мой Пуассак? – Она сделала широкий жест рукой.
С минуту они стояли молча рядом, смотря по сторонам. Перед деревом был разбит цветник из круглых, огороженных клумб, на которых беспорядочными гроздьями свешивались розы всех оттенков, от розового и пурпурного до нежного абрикосового цвета. Позади цветника ярко-изумрудная лужайка, заросшая маргаритками, спускалась к старому, серого цвета домику, на одном конце которого находилась приземистая круглая башня с крышей как у огнетушителя. За домом стояли высокие, сочно-зеленого цвета тополя, сквозь листву которых просвечивала серебристо-серая поверхность реки и желтые пятна песчаных отмелей. Откуда-то несся одуряющий запах скошенной травы.
– Как вы загорели! – снова заговорила она. – Я уже думала, что потеряла вас… Вы можете поцеловать меня, Жан.
Его руки жгли ее плечи. Пламя ее волос блеснуло в его глазах. Ветер, игравший широкими листьями винограда, производил игру света и теней вокруг них.
– Какой вы горячий от солнца! – сказала она. – Мне нравится запах вашего тела. Вы, должно быть, быстро шли, идя сюда.
– Вы помните весеннюю ночь, когда мы возвращались домой после «Пелеаса и Мелисанды»? Как мне хотелось тогда поцеловать вас, так же как сейчас.
Голос Эндрюса звучал как-то странно, хрипло, будто он говорил с большим трудом.
– Там говорится о «замке очень холодном и очень глубоком», – сказала она с легким смехом.
– И о ваших волосах. «Я ласкаю твои полосы, Мелисанда, я целую твои волосы…» Вы помните?
Они сидели рядом на каменной скамейке, не прикасаясь друг к другу.
– Это глупо! – заговорил Эндрюс возбужденно. – Мы должны иметь веру в самих себя. Мы не в состоянии передать самого маленького романтического эпизода, без того чтобы не пропустить его сквозь литературу. Мы до такой степени отравлены литературой, что не можем уже никогда переживать ее сами.
– Жан, как вы попали сюда? Вы давно демобилизовались?
– Почти всю дорогу из Парижа я прошел пешком. Видите, какой я грязный!
