карандаша, автоматическое перо. Бессознательно схватился за часы, но вспомнил, что отдал их Элу, чтобы тот заложил их на случай, если он не решится отдаться в руки властей и будет нуждаться в деньгах. Зубная щетка. Прибор для бритья. Кусок мыла. Головная щетка и сломанная гребенка. Еще что? Он пощупал в сумке, висевшей в ногах кровати. Коробка спичек. Перочинный нож с недостающим лезвием и начатая папироса. Веселость все возрастала в нём с минуты на минуту, когда он созерцал всю эту кучу. Потом он вспомнил, что в комоде лежат еще чистая рубашка и две пары грязных носков. И это было все, абсолютно. Ничего, что можно было бы продать, за исключением револьвера Женевьевы. Он вынул его из кармана. Блестящая сталь сверкнула под пламенем свечи. Нет, он ему может понадобиться. Это слишком ценная вещь, чтобы ее продавать.
Он направил дуло на себя. Под подбородок, говорят, самое лучшее место. Он подумал, сможет ли нажать собачку, когда дуло будет направлено на его подбородок. Нет, когда его деньги выйдут, он продаст револьвер. Это дорогой способ лишения себя жизни для умирающего от голода человека. Он сел на край постели и засмеялся.
Потом он сделал открытие, что ему очень хочется есть. «Два обеда в один день, возмутительно!» – сказал он самому себе. Весело насвистывая, как школьник, он сошел вниз по шаткой лестнице, чтобы заказать госпоже Бонкур обед.
Со страшным испугом он заметил, что мотив, который он насвистывал, был опять тот же:
Липы уже были в цвету. От дерева, стоявшего за домом, в окно доносилась струя аромата, тяжелого, как фимиам. Эндрюс лежал на столе с закрытыми глазами, зарывшись лицом в кучу нотной бумаги. Он был очень утомлен. Первые такты «Души и тела Джона Брауна» были уже занесены на бумагу. Деревенские часы пробили два. Он встал на ноги и с минуту стоял, глядя в окно отсутствующим взглядом. Над рекой низко висели пухлые тучи. День был душный. Мельница на вершине холма стояла без движения. Ему казалось, что он слышал голос Женевьевы в последний раз очень давно. «Вы были бы великим композитором…» Он подошел к столу и перевернул несколько листов, не глядя на них. «Были бы…» Он пожал плечами. Значит, вы не можете быть в одно и то же время великим композитором и дезертиром. Возможно, что Женевьева права. Но он должен что-нибудь съесть.
– Но уже поздно, – недовольно сказала госпожа Бонкур, когда он попросил у нее поесть.
– Я знаю, что очень поздно. Я только что кончил третью часть своей работы, над которой сижу сейчас.
– И что же, вам хорошо заплатят, когда вы кончите? – спросила госпожа Бонкур, и ямочки снова показались на ее широких щеках.
– Когда-нибудь, возможно.
– Вы теперь будете в одиночестве, когда семейство Род уехало?
– Они уехали?
– Разве вы не знали? Разве вы не ходили к ним прощаться? Они уехали на берег моря. Но я сделаю вам маленькую яичницу.
– Благодарю вас.
Когда госпожа Бонкур вернулась с яичницей и жареной картошкой, она сказала ему таинственным тоном:
– Последние недели вы не так часто ходили к Родам.
– Нет.
Госпожа Бонкур стояла, уставившись на него, с руками сложенными на груди и покачивая головой.
Когда он снова стал подниматься по лестнице, она внезапно выкрикнула:
– А когда же вы намерены заплатить мне? Уже прошло две недели с последнего платежа.
– Но, мадам Бонкур, я же говорил вам, что у меня нет денег. Подождите день или два. Я уверен, что скоро получу по почте. Это будет не позже как дня через два.
– Я эту историю слышала уже раньше.
– Я даже пробовал искать работу на окрестных фермах.
Госпожа Бонкур откинула назад голову и захохотала, показывая черные зубы нижней челюсти.
– Слушайте, – сказала она наконец, – когда пройдет эта неделя – кончено! Вы или расплатитесь со мной, или… Имейте в виду, что я сплю очень чутко, месье! – Ее голос вдруг принял обычную монотонность.
Эндрюс выскочил из комнаты и побежал к себе наверх.
– Я должен сегодня же навострить лыжи, – сказал он самому себе.
А вдруг на следующий день прибудут деньги? Весь остаток дня он мучился в нерешительности.
В этот вечер он предпринял дальнюю прогулку. Проходя мимо дома Родов, он увидел, что ставни закрыты. Он почувствовал облегчение от сознания, что Женевьева не живет больше по соседству с ним. Его одиночество теперь стало полным.
Так почему же, задавался он вопросом, вместо того чтобы сочинять музыку, которая заслуживала бы внимания, если бы он не был дезертиром, почему он не делал раньше попытки действовать, совершить какой-нибудь, хотя бы самый слабый, акт ради освобождения других людей? Удалось же ему, отчасти благодаря случайности, освободиться самому от каторжной мельницы. Разве он не мог бы помочь другим? Если бы он мог изменить свою жизнь с самого начала! Нет, он еще не дожил до того, чтобы быть достойным носить имя Джона Брауна.
Было темно, когда он вернулся в деревню. Он решился прождать еще один день.
На следующее утро он принялся работать над второй частью. Отсутствие рояля очень затрудняло его работу, но он все же сказал себе, что должен записать то, что может, так как он не скоро еще будет снова иметь досуг.
Однажды ночью он потушил свечу и встал у окна, наблюдая, как река сверкает при свете луны. Он услышал мягкие, тяжелые шаги в прихожей. Пол затрещал, и ключ повернулся в замке. Шаги снова раздались на лестнице. Джон Эндрюс громко захохотал. Окно было на высоте всего только двадцати футов от земли, но на нем была решетка. Он лег в постель с чувством удовлетворения. Он должен спать хорошо, так как завтра ночью он выскочит в окно и направит свой путь в Бордо.
Утро следующего дня. Дул сильный ветер, играя листами бумаги, над которыми работал Эндрюс. Река переливала голубыми, серебряными и шиферными полосами. Крылья мельницы быстро вертелись на фоне громоздившихся туч. Запах лип доносился только при сильных порывах ветра. Наперекор самому себе он не мог отделаться от мотива «Тела Джона Брауна», застрявшего у него в голове. Эндрюс сидел с карандашом у самого рта, тихонько насвистывая, в то время как в глубине его как будто многочисленный хор пел:
«Если бы только можно было найти свободу, идя за ней», – мелькнула в голове мысль.
Вдруг тело его сразу напряглось, руки судорожно сжали край стола.
Какой-то американец прогнусавил под его окном:
– Может быть, она дурачит нас, Чарли?
У Эндрюса потемнело в глазах. Он будто упал с головокружительной высоты. Боже мой, неужели события могут повториться? Неужели все повторяется снова? Ему казалось, что он слышит голоса, шепчущие ему на ухо: «Научите-ка его, как отдавать честь!»
Он вскочил на ноги и открыл ящик стола. Он был пуст. Женщина взяла револьвер.
«Значит, все было подстроено».
– Она знала, – произнес он вслух глухим голосом.
Он сразу стал спокоен.
Человек в лодке спускался по реке. Лодка была выкрашена в ярко-зеленый цвет; человек был одет в странную куртку темно-бурого цвета и держал в руке удочку.
Эндрюс снова опустился на стул. Лодка теперь уже скрылась из глаз, но видна была мельница, которая вертелась и вертелась на фоне громоздившихся белых облаков.
На лестнице раздались шаги.
Две ласточки, щебеча, описали кривую около окна так близко, что Эндрюс мог рассмотреть узоры на их крылышках и их лапки, сложенные на бледно-серых грудках.
