Сахарский заволновался. Вернейшее чутьё не могло обмануть его: ага, уже начали подрагивать пальцы. Так случалось всякий раз, когда он выходил на верный след.
Он рухнул в кресло с грудой тёмных томов, похожих на кирпичи. Приходилось читать произведения жертвы, весь этот опасный русский бред. Сахарский читал до девяти часов утра, потом забылся до полудня и, проснувшись, перехватив что-то из микроволновой печки, опять устроился в кресле, хрустя чипсами. Он снова вчитался, пытаясь ощутить пульс вражеского вдохновения, уловить частоту мысли того, кто писал эти строки. Весь день, как затаившийся хищник, он провёл в тёплом кресле, и когда, снова стемнев, московские улицы окрасились кровавым заревом рекламы игорных домов, Сахарский впал в тяжёлый, горячечный сон. Голоса в его голове звучали непристойно, эти визгливые голоса вразнобой выкрикивали отдельные созвучия, обрубки слов — как ни старался Сахарский прислушаться, разобрать ничего не мог. И вдруг прорвавшийся сквозь нестройный крик голос проговорил отчетливо и властно, да так напористо, что Сахарский немедля проснулся:
— Порви, уничтожь его! Книга, чёрная книга! Лестница, лестница в небеса! Разверни лестницу.
Вот что сказал ему голос. Сахарский быстро выбрался из кресла и, слегка похохатывая от предчувствия скорой разгадки, дрожащими руками включил старинный катушечный магнитофон и достал из коробки заветную «Лестницу в небеса». Он поставил её наоборот, как часто делал с друзьями в далёкой молодости, когда было модно и весело так развлекаться. И теперь, разворачивая музыку сверху вниз, задом наперёд, он жадно слушал, как голос певца, удивительно похожий на подвывание оборотня, складывается в сатанинские мантры. Сахарский успел прослушать только два раза, когда голос в мозгу Сахарского зазвучал снова. Теперь он произнёс единственное ключевое слово, которого так долго ждал убийца.
В который раз Сахарский поразился своей гениальности. Он бросился к рабочему столу и начал готовить формулу убойного зелья. Во-первых, бумага. Настоящая бумага середины девятнадцатого века. Эту проблему Сахарский решил без посторонней помощи: наверху, на полке рядом с Книгой Тота и «Розой Мира» пылилась драгоценная подшивка журнала «Телескоп». Безжалостно вырвал чистую страничку задней обложки и торопливо разгладил её жёсткими ладонями. Ага, ага. Теперь чернила. Старые чернила! Он бросился к телефону и, заикаясь от волнения, закричал:
— Алло, Роза Мы-м-михална! Что? С-спите?! Не надо спать, Роза Михална, это Сах… Сахарский. Да! Вспомнили?! Вас предупредили, д-да? П-передайте Михаилу Яковлевичу, что м-мне нужны чернила. Ну так зы-з… запишите! Чер-ни-ла, и непременно де-девятнадцатого века! И ещё, ещё запишите! Гравюра Мейерса, любая! 3-золотой перстень с печаткой, обязательно аллегорический символ, обязательно! Далее пишите, ку-кусок старинного серебра. Монета Трансильванского гы-графства. Пока всё! Д-да! Обнимаю Вас, милейшая, обнимаю и це… целую!
Ровно через сутки специальный курьер от Михаила Лебедзинского доставил Сахарскому небольшой ящичек с ингредиентами. Сахарский работал с упоением, осторожно вдыхая запах старых чернил, переданных из запасников провинциального краеведческого музея. Он работал строго по формуле. Ранним утром взрывчатая смесь была готова. Сахарский, кашляя от папиросного дыма, набрал номер Артемия, дождался, пока бесконечные гудки прекратятся и взбодрится автоответчик.
— Хватит спать, — грубо сказал Сахарский, морщась от головной боли. — У м-меня всё готово.
Глава 14. Клочки по закоулочкам
Поэт! не дорожи любовию народной,
Восторженных похвал пройдёт минутный шум;
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
Но ты останься твёрд, спокоен и угрюм.
Великий подрывник Артемий бросил любимую машину в безнадёжной транспортной пробке на Твербуле и решил прогуляться пешком, не спеша, по мокрому асфальту. Сунув руки в карманы мягкого плаща, отпустив на волю горчичный шарф, он шагал вниз весело поглядывая на мокрых, насупившихся ворон. Вечерело. Артемий шагал жизнелюбиво и распахнуто, как человек, спешащий на свидание. Между тем, он шёл убивать.
Артемий знал, что он выглядит прекрасно, почти как любовник, а может быть, удачливый банкир после хорошей сделочки. И всё же, когда Артемий проходил мимо нищей старушки с монеткой в мокрой рыжей варежке, та, почему-то шарахнувшись от Артемия, принялась мелко и испуганно креститься. «Эти твари в платочках — опасные существа, их не проведёшь», — усмехнулся Артемий.
Он нырнул в один из двориков на Суворовском бульваре, неподалёку от арбатских верховий. Насвистывая, прошёлся среди голых кустов и осторожно глянул наверх, во второй этаж.
Артемию показалось, что в крайнем окне он увидел тень жертвы. Вот он, ненавистный объект атаки: длинноносый обскурант, непрошеный учитель нравственности. Невротик, свихнувшийся на почве Православия, подружившийся с монахами. Ретроград, сжигающий собственные рукописи. Нервически- чуткий, безумствующий и — проклятье — страшно талантливый, а значит, тем более опасный. «Талантливым русским нельзя жить долго. Нужен упругий направленный взрыв, — размышлял Артемий. — Энергия моего взрыва разорвет его череп в осколки, и разлетится ненавистный мозг, который уже произвёл так много непоправимых русских мыслей».
Убийца по имени Артемий, будто изваяние, стоял и жадно смотрел в светящиеся окна второго этажа. Кто-то прошёл по всей анфиладе и погасил свет. Пора…
Сторож уже гремел ключами у парадного подъезда, когда из темноты к нему подошёл человек в тёплом плаще и, протягивая бумажку, произнёс:
— Добрейший вечерочек. Мне бы не надолго.
Сторож глянул испуганно, потом посветил фонариком на бумажки и, не сказав ни слова, впустил незнакомца в тёмный подъезд. Артемий перешагнул порог, широко улыбаясь, бешено раздувая ноздри: ему казалось, он уже чувствовал терпкий запах затравленной жертвы.
Эрнест Кунц стремительно летел по кулуарам телестудии, небритой щекой прижимая к плечу телефон. Ворвался в приёмную, озорно подмигнул секретарше и промчался в кабинет. Там он торопливо, неловко, одной рукою раскрыв набитый деньгами кейс, наугад вытащил две пачки, метнул в раззявленную пасть небольшого сейфа. Остальное — бойцам.
— Алло! Есть срочная работа, собирайте людей! — негромко командовал он в трубку, прыгая по кабинету. — Мне нужен Рома. Пусть берёт своё железо и приезжает. С бойцами, разумеется!
Кунц на секунду оторвался от трубки и наскоро хлебнул из бокала: налил ещё утром, хотел попробовать подарок министра коммуникаций, прекрасное Шато Петрюс — да всё недосуг. Поставил кручёный бокал на пачку растрёпанных журналов, рядом с портретом Гоголя: вчера эту старинную литографию принесли из библиотеки. Старый растрёпанный Гоголь смотрел вбок, будто боялся поднять глаза на Кунца.
— Верёвки у меня есть. Бригада понадобится завтра в десять, — выкрикивал Кунц в крошечный мобильник. — Быстро отстреляемся и попилим деньги на четверых с Кокошей и Дёрганым. Договор? Минуту, минуту подожди!
Зазвонил другой аппарат. Господин Кунц с раздражением достал его из кармана облегающих брюк:
— Не могу говорить! Ах, Тёмыч, это ты?! Ну что у тебя?!
— Шашка заложена, — проворковал голос Артемия. — Можно подрывать.
— Молодец, Уроцкий! — блестя глазами, с наслаждением произнёс Эрнест Кунц. — Надо кончать этого писателя ко всем чертям!
Он дёрнул локтем, тонкий бокал опрокинулся, заливая красным вином портрет Гоголя. «Забавно», — улыбнулся Кунц. Точно кровь растеклась из головы писателя.
Школьники на удивление быстро приходили в себя: детская психика так пластична, что глубокие
