Генри Лонгфелло. Песнь о Гайавате. Уолт Уитмен. Стихотворения и поэмы. Эмили Дикинсон. Стихотворения

Трупы встают, исцеляются раны, путы спадают с меня.

Я бодрее шагаю вперед вместе с другими простыми людьми, и нет нашей колонне конца,
В глубь страны мы идем и по взморью, мы переходим границы,
Наша воля скоро станет всесветной,
Цветы, что у нас на шляпе, — порождение тысячелетий.

Приветствую вас, ученики! Теперь вы можете выйти вперед!
Продолжайте записывать то, что я говорю, продолжайте задавать мне вопросы.

39

Дружелюбный и кроткий дикарь, кто же он?
Ждет ли он цивилизации или уже превзошел ее и теперь господствует над ней?

Может быть, он с Юго-Запада и взращен под открытым небом?
Или, может быть, он канадец?
Может быть, он с Миссисипи? Из Айовы, Орегона, Калифорнии?
Или горец? или житель лесов? или прерий? или с моря матрос?

Куда бы он ни пришел, мужчины и женщины принимают его как желанного гостя,
Всем хочется, чтобы он полюбил их, притронулся к ним, разговаривал с ними, остался бы с ними жить.

Поступки, беззаконные, как снежные хлопья, и слова, простые, как трава, непричесанность, смех и наивность,
Медленный шаг, лицо — как у всех, заурядные манеры и излияния токов,
Они, преобразуясь, исходят с концов его пальцев,
Они идут от него с запахом его тела и дыхания, они истекают из взора его глаз.

40

Сусальное солнце, проваливай, — не нуждаюсь в твоем обманчивом блеске,
Ты лишь верхи озаряешь, а я добираюсь до самых глубин.

Земля! ты будто за подачкою смотришь мне в руки,
Скажи, старая карга, что тебе нужно?

Мужчина или женщина, я мог бы сказать вам, как я люблю вас, но я не умею,
Я мог бы сказать, что во мне и что в вас, но я не умею,
Я мог бы сказать, как томлюсь я от горя и какими пульсами бьются мои ночи и дни.

Видите, я не читаю вам лекций, я не подаю скудной милостыни:
Когда я даю, я даю себя.
Эй ты, импотент с развинченными коленями,
Открой замотанную тряпками глотку, я вдуну в тебя новую силу,
Шире держи ладони и вздерни клапаны у себя на карманах,
От моих подарков отказаться нельзя, я даю их насильно, у меня большие запасы, с избытком,
И я отдаю все, что имею.

Я не спрашиваю, кто ты, это для меня все равно,
Ведь ты ничто, и у тебя нет ничего, пока ты не станешь тем, что я вложу в тебя.

Меня тянет к рабу на хлопковых полях и к тому, кто чистит отхожие места,
Я целую его, как родного, в правую щеку,
И в сердце своем я клянусь, что никогда не отрину его.

Женщины, пригодные к зачатию, отныне станут рожать от меня более крупных и смышленых детей
(То, что я вливаю в них сегодня, станет самой горделивой республикой).

Если кто умирает, я спешу туда и крепко нажимаю ручку двери,
Отверните одеяло и простыни к ногам,
А врач и священник пусть уходят домой.

Я хватаю умирающего и поднимаю его с несокрушимым упорством,
Ты, отчаявшийся, вот моя шея,
Клянусь, ты останешься жив! всей тяжестью повисни на мне.

Мощным дыханьем я надуваю тебя и заставляю тебя всплыть на поверхность,
Каждую комнату в доме я наполняю войсками,
Теми, кто любит меня, теми, кто побеждает могилы.

Спи, — я и они будем всю ночь на страже,
Ни сомнение, ни хворь пальцем не тронут тебя,
Я обнял тебя, и отныне ты мой,
И, вставши завтра утром, ты увидишь, что все так и есть, как я говорил тебе.

41