— Бродил тут с приятелями по пивным.
— Что нового?
— Скверно, мон шер… Надвигается, понимаете ли, такой кризис, что прямо-таки хуже не бывает… Даю вам честное слово. Все кончено… Это нечто такое, даю вам честное слово…
— Бросьте, Нае, ведь люди всегда преувеличивают…
— То есть как это преувеличивают? У нас, братец, такой кризис… Нет, вы только выслушайте меня… Ведь вы себе даже не представляете… Такой кризис, который, понимаете ли… государство при теперешней ситуации… Да, да… Уж я-то понимаю, что происходит, ведь я не дурак и кое-что кумекаю. Так вот, я прямо говорю: так не может дальше продолжаться… Вся эта система, понимаете ли, ни к чему не годится… Если вы только задумаетесь, мон шер, вам жутко станет, прямо-таки жутко.
Крайне огорченный Нае выпивает до дна свою кружку пива и после глубокого вздоха продолжает:
— Даю вам честное слово, я прямо-таки расстроен. Чрезвычайно расстроен! До чего только мы дожили! В каком ужасном положении наша страна! Недаром я говорил этим господам.
— Каким господам?
— Да тем, с которыми ходил по пивным. Вот увидите, говорю я им, наступит момент… Как там ни изворачивайся, а от беды не уйдешь… Не сегодня-завтра нагрянет банкротство, а патриотизма никакого…
Нае делает грустное лицо. Он так опечален, что, кажется, вот-вот заплачет.
— Пусть так, Нае. Только не надо быть таким пессимистом. Дела поправятся. Ведь урожай в этом году хороший.
Выражение лица Нае меняется. Он снисходительно улыбается моему невежеству.
— Какой такой урожай, братец? О каком это урожае вы изволите говорить? Сурепицу вы видели?
— Нет, не видал. Я не был за городом.
— А стоило бы посмотреть, сурепица никудышная!
— Так-таки никудышная?
— Конечно, никудышная, ведь она и сорока миллионов не даст. А эти господа всем уши прожужжали. Можно подумать, что самого господа бога за бороду поймали… А получат они своей хваленой сурепицы уж наверно не больше двух килограммов с погона[119]. Теперь вы видите? Где же эти сто пятьдесят миллионов, которыми они хвастают?
— Хорошо, но разве дело только в одной сурепице? А пшеница? А кукуруза? А всякие другие…
Нае язвительно отвечает мне в тон:
— А купон, который надо оплатить в июле?[120] А сентябрьский купон? А ноябрьский? А всякие другие?..
— Что ж, будем платить.
— Вы будете платить? — с ударением проговорил Нае. — А чем, спрашивается, вы будете платить? От дисконта[121] все равно не уйдешь…
— Ну и что же?
— Что? То, о чем я, да будет вам известно, не раз говорил: они все равно зарвутся… такие бешеные расходы… И даю вам честное слово, ничего подобного не было еще ни в одной стране. Подумайте только, до чего мы докатились; в один прекрасный день придется сказать: я больше не имею права брать в долг без вашего согласия. Ведь выходит, что наша страна потеряла свою независимость. Она проливала кровь своих лучших сыновей, чтобы добиться собственных фортификаций, а теперь даже не имеет права сказать: довольно! не позволю!
— В конце концов правительство может сде…
— Бросьте, — прерывает меня Нае. — Ведь само правительство… бог его знает, что с ним творится, недаром газеты вопят о министерском кризисе. Никак не могут договориться между собой, не оберешься интриг как со стороны консерваторов, так и со стороны либералов. Нет того, чтобы создать коалиционное правительство, куда вошли бы все государственные мужи! Тогда король, понимаете ли, потолковал бы с ними, да построже: «Приказываю, мол, вам выяснить ситуацию, ибо так не может продолжаться! Одни тянут в одну сторону, другие — в другую, да ни в одной стране не было ничего подобного! И во времена фанариотов[122] такого не случалось, могу сказать с полной уверенностью, и до завоевания независимости тоже. У нас есть все основания утверждать, что это наносит ущерб нашему престижу, который вы обязаны отстаивать как государственные мужи». А с проведением экономии, разве не видите, что происходит?..
— Конечно вижу.
— А если видите, то зачем же вы хитрите?
— Я и не думаю хитрить. Это очень сложный вопрос.
— Экономия… хм! Правительство, видите ли, проводит экономию. Что за ерунда! Ведь бюджет перегружен тридцатью шестью миллионами! Держу пари на что угодно, это сущий блеф!
— Если речь идет об экономии, — замечаю я, — то почему бы нам не упразднить армию, которая…
— Что вы говорите, сударь! Да разве это возможно? Как вы могли дойти до такого абсурда? Теперь, в такой момент, упразднить армию?
— А почему бы и не упразднить?
— Разве вы не видите, до чего осложнилась политическая обстановка? Вы не знаете сегодня, что вас ожидает завтра, какие новые затруднения возникнут. Посмотрите только, что натворили в Китае эти боксеры[123]. И в Европе никак не могут прийти к соглашению. Это очень важный вопрос. Не говорите… У меня душа болит…
Стало совсем прохладно. Облако пыли у нас над головой медленно опускается, оседая на землю. Время позднее. Фонарщик компании газового освещения начинает гасить фонари. Светает. Мы расплачиваемся с хозяином пивной и встаем.
— Куда мы теперь? — спрашивает Нае.
— Я домой.
— Пойдем в пекарню. В это время там как раз достают из печи горячие бублики.
— Поздно, Нае.
— Ну нет, я домой пока еще не пойду. Поброжу по городу, пока кончатся роды.
— Какие роды? — спрашиваю я.
— Моя жена рожает.
— Что?
— Вчера вечером у нее начались схватки.
— !..
— Не могу, мон шер, сидеть дома, когда она рожает. Я всегда вот так брожу туда-сюда. Еще кружку пива выпью, еще кофе, еще чашку шварца, с приятелями потолкую — время и проходит. Когда возвращаюсь домой, все уже кончено.
— Ваша жена рожает тяжело?
— Да нельзя сказать, чтобы очень… Правда, с последним, с Костикэ, дело было посложнее: пришлось наложить щипцы.
— !!!
— Доктор сказал, что на этот раз, возможно, не будет надобности в щипцах.
— !!!
Я все шире раскрываю глаза. Но вот мимо нас проезжает извозчик. Уже рассвело, и Нае узнает сидящую в пролетке даму. Он бросается вдогонку и кричит:
— Мадам Ионеску! Госпожа акушерка! Мадам Ионеску!
Дама оборачивается, в свою очередь узнает Нае и велит извозчику остановиться.
— Ну что, родила? — спрашивает Нае.
— Да, — отвечает акушерка.
— Ну как, легко? — спрашиваю я.
