стали возникать другие лица, фигуры людей и животных, взлетели вверх мечи и засвистели стрелы, вздыбился конь под белокурым седоком и рухнул на смуглых широкоскулых противников.
Гончарный Яр и колдунья уехали на своё место, а вместо них в оконном проёме оказалось узкое горбоносое лицо человека в странной шапке-балдахине с вышитым золотым крестом на лицевой стороне головного убора. Он говорил с неистребимым кавказским акцентом, словно папин приятель Марат, который учил Филю, как заворачивать бастурму и зелень в тонкую лепёшку, и дарил на праздники красивые бутылки с коньяком.
— Э! — протяжно начал горбоносый незнакомец. — В земле Торонской знак оставлен. Давно. Узнай про Киёву, про Хориёву, про Герца и сестру их Лыбедь.
Тут незнакомец закашлялся, как дед Кирилл, и добавил:
— Знаки не ищут — они находят нас! Только не проспи…
— Хорошо, — согласился Филька, — уже вставать?
— Вставай!
С этими словами незнакомец превратился в папу, который склонился над Филькиной раскладушкой и тихонько тряс его за плечо:
— Вставай, сын! Разведчиком ты точно не будешь — всю ночь во сне разговаривал!
Филька силился вспомнить сон, но ловил лишь какие-то обрывки, да и те растворялись в памяти, как колечки сигаретного дыма над головой у курильщика. Но, зато, он отчётливо представил себе дорогу в школу и подворотню. Наскоро проглотив чай и бутерброд с «докторской» колбаской, Филька незаметно для папы с мамой засунул руку за печку и вытащил оттуда немецкий штык-нож с хищным орлом на рукоятке. Штык он отыскал среди прочих железяк в сарае у деда Кирилла. Вместе с толстым Вовкой он отдраил его кирпичной крошкой от ржавчины, и при первом же появлении во дворе точильщика — наточил. Тот поначалу не хотел возиться с устрашающим клинком, но Вовка дал ему два рубля, и точильщик согласился. Теперь они с Вовкой владели оружием по очереди, дав страшную клятву не потерять нож и не показывать его родителям.
Тяжёлый острый предмет выпирал из наполненного учебниками портфеля, и пришлось выбросить пару книг и тетрадей, чтобы не привлекать внимание окружающих.
Филька продумал всё до последнего шага: как он увидит бандита и сделает вид, что испугался; как, возможно, заплачет, подходя к нему на нужное расстояние, как выхватит из рукава оружие. Он не мог только решить точно две вещи: куда нужно ударить врага, и что он скажет маме, когда его заберут в тюрьму. В результате размышлений, он предположил, что это решится само собой.
При подходе к подворотне сердце его стало биться громко и часто, губы пересохли, а рука, державшая ручку портфеля, покрылась испариной. Буквально за несколько шагов до лобного места ему навстречу попался ещё не протрезвевший с вечера богомаз из реставрационных мастерских, что при Андреевской церкви. Тощий, длинный, в коричневой рясе и съехавшем на бок колпаке-шапке, богомаз увидел, как Филя схватился за пуговицу школьного пиджака, предусмотрительно одетого вместо длинного плаща.
Это были Веркины заветы и приметы.
Она учила Фильку всяким глупостям и при встрече с попами всегда хваталась за пуговицу: от сглазу.
Неудача не входила в Филькины планы.
Богомаза же сие действие отрока страшно разозлило, он подскочил к малому и схватил его за другую пуговицу.
— Не веруй в россказни и дурь мирскую! Не тебе решать, где оступишься, а где кладезь отыщешь, веруй в Отца и Сына и Святого духа и моли Господа о милости в житие земном и в царствии небесном!
Он вращал красными от перепоя глазами в одну сторону, а пуговицу — в противоположную, Филька оторопел и не знал, что ему предпринять, но тут богомаз выдрал «с мясом» злосчастную костяшку, отшвырнул в сторону и уже радостным тоном завершил утреннюю проповедь:
— В наказание — дастся тебе знание! Жизнь пройдёшь, вершин достигнешь, дважды смутишься, трижды услышишь, ничего не испугаешься, из огня и полымя выйдешь, а жизнь — вода разделит пополам!
Рявкнув последние слова на всю улицу, попик потащился к бакалейному отделу, где продавали с утра пиво, а Филька бросился искать свою потерю.
Пуговицу он нашёл, но тут вспомнил о главном.
Как ни странно, но у него прошло всякое волнение, а заодно и желание сражаться с мерзавцем- грабителем, но отменять принятое решение было не в Филькиных правилах.
Он достал штык, засунул его в рукав и шагнул к чёрной дыре подворотни.
Там было пусто.
Пусто там было и на следующий день.
И через неделю, и через месяц.
Парэлык исчез навсегда.
Ни на улице, ни в школьном дворе, ни возле «Гастронома», никогда в жизни Филька больше его не встречал. В окружении собутыльников этот тип ушёл в тёмно-синий майский вечер и словно растворился в пространстве Гончарного яра. Никто не говорил о нём, никто не строил никаких предположений относительно странного исчезновения Парэлыка. Самым удивительным было то, что никто из мальчишек и не вспоминал о нём, словно не было страха, слёз и позора, словно никто и не страдал от местного «соловья-разбойника», словно его и не было вовсе.
Мальчишкам хватало и других неприятностей в жизни.
Фильку подмывало рассказать всем и похвастаться, что это он, Филя, дал отпор подонку, но он знал, что никто не поверит, и придётся доказывать истину кулаками.
И он промолчал.
А трофейный штык — нож отдал толстому Вовке.
Подальше от греха.
Глава восьмая. Метаморфозы
Дни складывались в недели, недели — в месяцы, и Филимон всё отчётливее понимал необратимость перемен, случившихся в его судьбе.
Нельзя сказать, что все эти изменения нравились ему, но он спокойно принимал новый круг знакомств, ограниченный уровнем знания, а точнее — не знания чужого языка. Он не строил наполеоновских планов покорения новой страны и старался поменьше думать о прошлом. Телевидение подарило ему иллюзию прежнего публичного внимания и суррогат творческой жизни, но он не роптал, понимая, что каждый платит Судьбе дань за более-менее гладкие ее повороты.
Его воспоминания о жизни в Америке постепенно превращались в кинокадры старой хроники — одни знакомые лица и важные события покрывались лёгкой дымкой, другие же, наоборот, становились контрастнее, цвета и краски гуще и ярче, — но и те и другие теряли ощущение реальности. Словно всё, что происходило, происходило не с ним, а с кем-то другим, в другой жизни или просто во сне.
Но только здесь, в эмиграции, он сумел ощутить истинные масштабы конфликта с матерью. Это был даже не конфликт, это было её полное равнодушие к судьбе сына. Войдя однажды в голливудскую мясорубку, она вычеркнула из своей жизни всё, что могло помешать её карьере. Сыну перепадали деньги на жизнь, подарки на Рождество да свидания на пару часов два-три раза в году.
Фил рос у бабушки. Именно она создала вокруг него радостный и увлекательный мир сказок, книг и музыки. Бабушке Анне удалось сохранить в его памяти основы родного языка, и ему открылся мир русской культуры, мало понимаемый его друзьями и знакомыми. Бабушка же стала его другом и советчиком, когда он, по семейной традиции, ринулся в закулисье театра и стал делать на этом пути значительные успехи.
Мать лишь однажды побывала на его театральной премьере, порекомендовала ему найти хорошего агента и уделять больше времени кино.
