попал к этим пидарам — они бы тебе быстро целку сломали! Меня два года назад к одному на дачу завезли, так я у него вообще ничего в штанах не нашла! А в этом году сама подъехала к профессору, а он мне прямо в глаза: «Ваши прелести меня не волнуют.»
— А я думаю, всё куплено, — выдвинула свою версию большеглазая полтавчанка и горько заплакала.
Филиппу было всё равно.
Про педерастов он понял не до конца, а вот версию большеглазой принял за основу.
Обстановка дома была невыносимой. Его никто не ругал, над ним никто не смеялся, но все решали за него, в какой институт ещё можно попробовать поступить.
Филипп схватил документы, и вместе с новым товарищем по несчастью рванул в Институт культуры.
Оттуда они оба вылетели после первого же тура.
Глава четырнадцатая. Откровение второе
Театр принял Филимона настороженно.
С одной стороны хорошо: новый, молодой режиссёр, без малейшего налета внутритеатральной коньюктуры, с другой — чужак, абсолютно лишённый информации кого из корифеев театра нужно чтить и уважать. Уже распределение ролей вызвало кучу пересудов: герой-тенор никак не мог понять, почему Хлестаков должен побаиваться собственного слугу, идея поголовной помывки в бане казалась спорной для актрис старшего возраста, и даже ведущий баритон, которому досталась роль Городничего, не мог себе представить, как он окажется абсолютно голым перед всей честной премьерной публикой. А уж обо всех тех, кому ролей в пьесе не досталось, говорить не приходилось — они предсказывали безусловный провал авантюрной постановки. Выручала абсолютная уверенность в успехе «главнюка». Он появлялся на репетициях в зале инкогнито, но делал это регулярно, ненавязчиво подбрасывая Филимону свои сомнения и идеи, но в конфликтные ситуации не вмешивался никогда, как бы давая возможность Филу показать всё, на что он способен в борьбе с многоглавым драконом музыкального театра.
Первой и самой ехидной головой был оркестр. Это была хорошо сыгранная банда циников, у которых вместо винтовок в руках были смычки и трубы, а вместо острых шашек — языки. Они обсмеивали всех и всё, начиная с неудачной ноты солиста и заканчивая недошитым платьем хористки. К началу репетиции оркестранты опаздывали регулярно, зато в минуту наступления перерыва многозначительно выглядывали из оркестровой ямы, делая Филимону возмущенные гримасы. Что в этот момент происходило на сцене их абсолютно не волновало и желание режиссёра завершить репетиционный эпизод на логически оправданном месте наталкивалось на недовольное брюзжание и намёки на профсоюзные нормы. При этом, в музыкальной банде свято соблюдался культ атамана — главного дирижёра. Его величественное появление за пультом приветствовалось лицемерными аплодисментами, а замечания выполнялись с подчёркнутым старанием. Классические пассажи Чайковского приходилось модифицировать по ходу репетиций, в соответствии с действием и написанными текстами для солистов, и это вызывало многозначительные и многословные возражения со стороны Главного дирижёра.
— Вы, надеюсь, понимаете, молодой человек, — отеческим тоном обращался он к Филимону, — что мы не можем остановиться в этом месте. Здесь начинается модуляция, и у людей с музыкальным слухом и основами музыкальной культуры может случиться нервный припадок, если мы позволим себе эту цезуру!
Оркестранты злорадно высунули головы из окопа, ожидая безусловной капитуляции режиссёра и очередного подтверждения их избранности и недоступности.
Фил вскочил с кресла и быстро оказался возле дирижера. Ему уже осточертели постоянные нравоучения мэтра — репетиции превращались в консерваторскую лекцию, и никак не удавалось задать актёрам на сцене необходимый ритм действия.
Перегнувшись через барьер он выхватил из-под руки дирижёра лист партитуры и резким движением вырвал оттуда конец страницы.
— Будем считать, что часть произведения была утеряна и вместо модуляции вернёмся в тонику!
Оркестр оторопел от невиданной режиссёрской наглости, а Главный дирижёр просто остолбенел.
— Негоже, юноша, так поступать с классиками! — трагическим тоном вымолвил, наконец, дирижёр и решительно положил палочку на пульт. — И мы не станем калечить великую музыку!
— Отлично! Я сам покалечу кого угодно! — как ни в чём не бывало подхватил его Фил, — я давно уже думал, что в этом месте меня больше устроит фонограмма!
Угроза фонограммы была полным святотатством для музыкального театра, и оркестр грозно зароптал. Актёры на сцене замерли в предвкушении показательной порки молодого режиссёра, а «хорилы» и «хорицы» повысовывали головы из всех щелей недостроенных декораций.
— В таком случае, — вскипел главный дирижёр, — может быть вы меня научите и покажете — где можно сделать цезуру так, чтобы не нарушить гармонию Мастера?
— С удовольствием, — приклеил улыбку на лицо Филимон и услышал тихий голос за спиной: «Ах, мучитель мой! С двенадцатой цифры по двадцать вторую — от литавр, до вступления гобоя!»
Подсказка могла исходить от В. В., но оглянувшись, Фил увидел, что главный сидит на значительном расстоянии, и голос принадлежит не ему.
Даже не удосужившись взглянуть в ноты, Филимон громко повторил услышанную подсказку, догадавшись, чей голос он мог услышать. Нет, он не мог слышать его ранее, но манера и построение фразы могли принадлежать исключительно самому Автору.
Саркастично улыбнувшись дирижёр уткнулся в нотные знаки, а театр застыл в ожидании развязки.
Мэтр мучительно долго кривил губы, считал такты и явно оттягивал приговор, но тут в ход действия вмешалась крикливая и скандальная начальница хора.
— Протрите очки, маэстро! Лучшей купюры не сделал бы даже Пётр Ильич!
Репетиция удивлённо хохотнула. Маэстро развернулся к Филу и высокомерно произнёс: — Далеко пойдёте, юноша.
Оркестранты исчезли в глубине ямы и безропотно пересидели репетицию на целых двадцать две минуты.
Вторая попытка проверить стойкость молодого режиссёра в достижении поставленной цели была предпринята одним из солистов- вокалистов. Человек способный, красивый и талантливый в молодости, он стремительно пропил своё здоровье и обаяние, и доигрывал в театре небольшие роли, которые получал из жалости и из уважения к блестящему прошлому. Репетиции были для него мучительным испытанием, ибо нужно было совершать усилия, а дрожь в ногах и мокрые от слабости руки заставляли нервничать, солиста и сухость во рту мешала спеть свою фразу даже дрожащим тремоло. Ко всем другим идиотским выдумкам режиссёра, ему нужно было петь перегнувшись пополам в подобострастном поклоне перед Городничим. Пустив уже привычного для всех «петуха», вокалист возмущённо развёл руками и упрекнул Фила.
— Ну, что вы всё выдумываете! Да в такой позе ноту «соль» и Карузо не возьмёт! Нужна опора!
В данном случае Филимон не стал даже дожидаться подсказки розенкрейцеров, он просто выскочил на сцену и в лучших традициях бродвейского шоу «задурачил» высокую ноту, повиснув головой вниз на штанкете.
— О! — удивлённо обрадовался заслуженный пьяница. — Да вам петь нужно, а не спектакли ставить!
Сразу после окончания репетиции В. В. выловил Фила в коридоре и затолкал в кабинет.
Там уже сидел за роялем некий щеголь в костюме от «Voronin» и наяривал бодрую музычку.
— Исаак, не издевайся над музыкой предков! — главный хлопнул пианиста по плечу, и тот оставил музицирование:
— Слушай, Влад, что хочу, то и делаю! Это единственное, что предки оставили мне в наследство!
— А талант? — округлил глаза В. В.
