«Слышал ли ты уже о новых зверствах Олоферна?», — спрашивает вместо приветствия один гражданин другого в «Юдифи» Хеббеля.[3] Вообще пьеса превосходно отражает настроение нигилистической молвы, которая сопровождает такие фигуры ужаса как Навуходоносор и их методы. За Олоферном молва числит, будто он мнит себя милостивым, если пламени одного города ему достаточно и для чистки меча и для ужина. «Счастье, что насыпи и ворота не имеют глаз! Они бы обрушились от страха, если бы могли видеть все зверства».
Эти слухи питают заносчивость властелина. Для любой силы, которая стремится вызвать ужас, нигилистическая молва представляет собой сильнейшее средство пропаганды. Это относится и к террору, направленному на внутреннее, и к террору, направленному вовне. Для первого важнее всего прокламировать ту мощь, которой обладает общество по отношению к индивиду. Общество должно однажды вменить моральному сознанию максиму «Народ — это все; ты — ничто!», и одновременно для духа общество должно быть постоянно присутствующей физической угрозой, близостью, т. е. пространственной и временной неотложностью лишения «всех прав и состояний» и ликвидации. В этом положении страх эффективнее, чем насилие; слухи драгоценнее, чем факты. Неопределенное действует более устрашающе. По этой причине механизм, наводящий ужас, обычно скрывают, а место его дислокации переносят в пустынные глухие места.
Внешним террором государства устрашают друг друга; они весьма заинтересованы в способности, которой обладала Горгона: в гибельном блеске, который излучает оружие, когда его издалека демонстрируют, и даже когда на него только намекают. И здесь рассчитывают на страх, который усиливается до апокалиптического видения, тем самым противника заставляют поверить, будто способны довести дело до мировых катаклизмов. В качестве первого примера можно привести пропаганду, которая предшествовала бомбардировке Англии (в сентябре 1940 г. — Г.Х.) и была подобна зловещему предвестию космической катастрофы.
Со временем методы пропаганды усовершенствовались, при этом увеличился ее объем. Они призваны продемонстрировать неограниченный потенциал и готовность пустить его в ход. В этой борьбе стремятся к сочетанию психического и идеологического превосходства, которое должно быть заметно далеко за пределами государства, даже если активные действия не происходят. Последние вряд ли желательны, ибо в таком случае военные потери, которых каждый стремится избежать, могут достичь значительного масштаба. Зато возможны случаи, в которых один из партнеров больше не способен выдерживать напряжение и сдается без всякого применения внешней силы. На это воздействие, в частности, рассчитаны те фазы, которые называют психологической войной. Такой крах, который описал Сартр в романе «Тошнота», всегда предполагает сумму индивидуальных крушений. Государство становится ничтожно пустым не только в лице своих руководителей, но прежде всего в своих анонимных слоях. Индивид, оказавшийся во власти нигилистического настроения, сдается. Поэтому очень важно исследовать, какое поведение ему посоветовать в этом смятении. Ведь внутренний мир индивида есть подлинный форум внешнего мира, и его решение важнее решений диктатора и властителя. Оно есть их предпосылка.
5
Но прежде чем мы обратимся к этой задаче, уместно поставить предварительный диагноз. Понятие нигилизма сегодня не только причисляется к неясным и спорным, но и используется полемически. Тем не менее в нигилизме следует предвидеть великую судьбу, основную власть, влияния которой никому не избежать.
Тотальный характер нигилизма приводит к тому, что встреча с абсолютом невозможна без жертв. В нем нет ничего святого. Как нет и совершенного произведения искусства. Точно так же не найти, — хотя в проектах нет недостатка, — мысли высшего порядка: отсутствует величие в проявлениях человека. В морали приходится констатировать то явление времени, которое в «Рабочем» мы обозначили как цеховой характер. С точки зрения морали мы можем рассчитывать только на прошедшее или на еще невидимое грядущее. В этом основа конфликта и, в частности, причина путаницы правовых языков.
Хорошее определение нигилизма можно сравнить с обнаружением возбудителя рака. Оно не привело бы к исцелению, но хотя бы стало его предпосылкой, если человек вообще способен к такому исцелению. Ведь речь идет о процессе, далеко выходящем за рамки истории.[4]
Если мы проконсультируемся у двух упомянутых вначале авторов, то, по мнению Ницше, нигилизм выражает переоценку всех ценностей. В качестве состояния он называет его нормальным, в качестве временного и промежуточного состояния — считает патологичным. Это хорошее различение, говорящее о том, что человек может вести себя соразмерно в актуальном состоянии нигилизма. Относительно прошлого и будущего этого нет, в отношении них слишком силен напор бессмысленного и безнадежного. Отказ от ценностей — это прежде всего отказ от христианских ценностей; он соответствует неспособности порождать более высокие типы или хотя бы иметь более высокие намерения, такой отказ влечет за собой пессимизм. Последний переходит в нигилизм, когда приведшую к разочарованию иерархию анализируют и с ненавистью отвергают. Остаются только регулятивные, т. е. критические, ценности: слабые при этом переживают слом, более сильные разрушают то, что не было сокрушено, сильнейшие преодолевают регулятивные ценности и продвигаются дальше. Нигилизм может быть знаком как слабости, так и силы. Он есть выражение бесполезности другого мира, но не мира и бытия вообще. Бурное развитие приносит с собой чудовищные разрушения и трансгрессии, и в этом аспекте наступление нигилизма как крайней формы пессимизма может быть благоприятным знаком.
У Достоевского результатом нигилизма становится изоляция индивида, его выход из сообщества, которое по сути своей является общиной. Активный нигилизм подготавливается как бросок, как, например, в те недели, которые Раскольников проводит в одиночестве в своей комнате. Такой нигилизм приводит к росту физической и душевной силы за счет потери святости. Он может вылиться и в ужасное оцепенение, как это случается со студентом Ипполитом в «Идиоте». Он может завершиться самоубийством, как это происходит со Смердяковым в «Карамазовых», со Ставрогиным в «Бесах» или со Свидригайловым в «Преступлении и наказании», и чего так боятся Иван Карамазов и многие другие герои Ф.М.Достоевского. В лучшем случае он ведет к исцелению, после того как через публичное покаяние свершится возвращение в общину. Посредством очищения in inferno или в «Мертвом доме» могут быть достигнуты более высокие, чем прежде, перед вступлением на путь нигилизма, ступени.
Нельзя не сознавать, что обеим концепциям присуще родство. Они проходят через три одинаковые фазы: от сомнения к пессимизму, потом к активным действиям в мире, лишенном ценностей и богов, и затем к новым свершениям. Можно заключить, что в них рассматривается одна и та же действительность, пусть даже из значительно удаленных друг от друга точек.
6
Трудность в определении нигилизма заключается в том, что дух не имеет представления о ничто. Он приближается к зоне, в которой исчезают как созерцание, так и познание: два великих средства, без которых дух не может обойтись. О ничто невозможно создать ни образа, ни понятия.
