У нас было одно ведро и бидончик литра на два, и это все. На пять человек.
С утра мама уходила в магазин, простаивала в очереди до открытия и, убедившись, что сегодня, как и в прошлые дни, выдачи не будет, выкупала по карточкам хлеб, если давали, и возвращалась домой.
Теперь надо было отправляться за водой. Ходили на Неву, к Троицкому мосту. Это довольно далеко, примерно три трамвайных остановки. Трудная работа для крайне истощенных людей, учитывая еще, что ведро с водой нужно было втащить на шестой этаж. Больше одного раза в день принести воду было не по силам, поэтому ее жестко экономили. Мы не умывались по нескольку дней. Мне мама протирала лицо и руки влажным полотенцем. Папа умывался и брился на заводе — там была вода. Когда нападало много снега, его стали набирать и растапливать для умывания.
За водой я почти всегда ходила вместе с мамой — она с ведром, я с бидончиком. Она не хотела меня брать, но я все-таки стояла на своем, и мама сдавалась.
Я очень боялась отпускать маму одну именно за водой. Дело в том, что у нее не было подходящей обуви для такой морозной зимы. У меня-то были новые валенки с галошами, купленные до войны, еще год назад, «на вырост». А у мамы были только фетровые ботики.
Конечно, выстаивать очереди на морозе или ходить за водой в ботах с туфлями было невозможно. Поэтому мама оторвала от туфель каблуки и вставила их в боты, чтобы пятка не проваливалась, а на ноги для тепла наматывала портянки. Но все равно боты были на каблуке и с кожаной подошвой, а потому очень скользкие.
В такой же обуви мама моей подруги Нины Дорошкевич, попав на Литейном мосту под бомбежку, изо всех сил, которых было совсем мало, побежала к берегу в сторону Литейного проспекта. Вокруг падали, взрывались и горели зажигательные бомбы. Женщина поскользнулась, упала и сильно расшиблась. Она нашла в себе силы дотащиться до дома. Пальто у нее во многих местах прогорело до дыр, но защитило ее от ожогов. А на следующий день она не смогла встать — отнялись ноги. Больше она не вставала.
Там, где из Невы набирали воду, были сделаны длинные узкие проруби, чтобы только прошло ведро. Их края все время обливались водой, которая замерзала буграми и горками. И мне казалось, что мама в своих ботиках поскользнется (как не раз бывало) и, если я ее не удержу, обязательно упадет в прорубь. И я шла с мамой, чтобы в случае чего ее спасти.
А если мама упадет где-нибудь на улице и не сможет сама встать? Я уже видела на улицах людей, которые упали и умерли. Некоторые лежали, зажав в руке веревку от саночек, на которых стояли ведра. Вода в них уже замерзла.
Меня всю жизнь преследует картина, увиденная в один из походов за водой. Из-за нее я не люблю зимой ездить в Петербург.
Солнечный безветренный день. Мороз такой, что ресницы слипаются, когда моргаешь. Все завалено снегом, который некому убирать. Синевой сверкает купол мечети, на него больно смотреть. Хочется прикрыть глаза, оставив только маленькие щелочки.
Нас обгоняет грузовик. Кузов накрыт брезентом. Задний борт грузовика ниже боковых, и брезент с одного угла немного откинулся. Из-под брезента видно, что в кузове, как бревна, сложены трупы. Почему-то почти все они голые, с торчащими обтянутыми кожей костями. С борта свисает длинная и толстая русая коса. Это девушка или молодая женщина. Ее голова лежит затылком на борту грузовика, как будто она смотрит в небо. Я не хочу на это смотреть и не могу оторваться. Машины с таким грузом проезжали мимо нас довольно часто, но этот грузовик с девушкой хочу и не могу забыть до сих пор.
Мы тогда не знали, куда свозят трупы со сборных пунктов для массового захоронения. И я по детской глупости спрашивала у мамы:
— Их будут топить в Неве?
— Их везут хоронить, — отвечала мама. Но я все равно с ужасом заглядывала в прорубь.
На краю
В январе наступил самый ужасный голод. Кроме хлеба, совсем ничего не выдавали. И с хлебом тоже бывали перебои. Мама в отчаянии, нарушая комендантский час, уходила из дому затемно, часов в шесть, и возвращалась ни с чем. Один раз она так простояла в очереди целый день — хлеб все не везли, а люди стояли и ждали. Некоторые падали и умирали прямо в очереди.
И с деньгами у нас было худо. Последний раз папа получил зарплату только за вторую половину ноября. И со сберкнижки нельзя было взять — в сберкассах не было денег.
Морозы стали такими жестокими, что мама не каждый день ходила за водой, ей тоже не хватало сил. Использовали растаявший снег.
Дяде Матвею, маминому брату, было труднее, чем нам, потому что он жил один и сердце у него было больное. Папа устроил его работать на свой завод и договорился, чтобы он мог оставаться ночевать в конторе. Вскоре он умер.
Бабушкин муж Семен Михайлович Рыбаков, отец мамы, дяди Матвея и еще двух дочерей, моих тети Лиды и тети Любы, сын солдата-кантониста, сам отслуживший в армии семь лет, всю жизнь прожил среди русских и к иудейской религии не имел никакого отношения. Он умер молодым в 1908 году, спасая на Неве во время ледохода тонущего ребенка (оставив сиротами своих четверых — младшей 9 месяцев, старшему 6 лет). Он был похоронен на Обуховском еврейском кладбище.
Думаю, что мама, мучаясь чувством вины перед своей мамой и братом за то, что его не уберегла, решила хотя бы отчасти ее искупить, похоронив Матвея на одном кладбище с их отцом. Видимо, именно от отца мама унаследовала безудержную порывистость, которая проявлялась в критических ситуациях.
Моя другая, сугубо православная и верующая бабушка Аня была абсолютно чужда какой бы то ни было неприязни к людям нерусской национальности или иного вероисповедания, моя мама — тоже. Если они и ссорились как невестка со свекровью, то уж никак не на религиозной или национальной почве. А тут, когда мама затеяла везти гроб с покойником на Обуховское еврейское кладбище (это за 15 километров!) вдвоем с папой, который и сам еле ходил, тут уж ее гнев вылился на мамину голову по полной программе. Но мама была непреклонна.
Родителей не было дома два дня. И дать о себе знать у них не было никакой возможности (мобильные телефоны тогда еще не изобрели, а городские не работали).
Наверное, никогда прежде, ни впоследствии я так не боялась потерять маму и папу. Я плакала целый день и всю следующую ночь. Мне кажется, что я совсем не спала. На другой день, как назло, был обстрел нашей стороны улицы. В убежище мы уже давно перестали спускаться. Бабушка причитала, молилась потихоньку и на мои слезы приговаривала: «Это ж надо быть такой сумасшедшей! Бросить ребенка и двух стариков умирать, чтобы похоронить уже умершего и обязательно на еврейском кладбище».
У нас кончились запасы воды. Когда прекратился обстрел, бабушка рискнула послать меня во двор набрать снега. «Иди скорей, — сказала она, — пока еще светло». Я взяла свой бидончик, с которым ходила за водой, и детский совок, закуталась потеплей и пошла, не переставая при этом плакать. Я думала: «Если родители погибли, мне теперь придется все время ходить за снегом. На Неву за водой я одна ходить боюсь. А кто же будет ходить за хлебом?»
Хотя дом был почти не жилой, на лестнице днем не было страшно, потому что она освещалась через высокие окна на лестничных площадках. Правда, многие стекла были выбиты, а вместо них вставлены листы фанеры, но света хватало. У окон были широкие подоконники, где удобно было сесть и отдышаться, поднимаясь наверх.
Спустившись вниз, я обнаружила, что забыла дома варежки. Пришлось идти так. У нашего дома был типичный ленинградский двор-колодец. Чтобы в него попасть, нужно было выйти из подъезда на улицу и войти в арку ворот. Мороз обжег кожу и стал колоть суставы пальцев. Место, где снег был чистый, нашлось не сразу — везде были следы вылитых ведер с нечистотами. Наконец набрав в бидончик снега, я пошла обратно. А пальцев уже не чувствовала. По дороге посидела на подоконнике и подержала руки под мышками. Закоченевшие пальцы заломило. Потом, уже когда поднялась домой, боль постепенно прошла.
