Все же он подружился с одним каталонцем, работавшим до войны на сборе пробки в Серданье. Живой, разговорчивый каталонец с грехом пополам научил его читать и расписываться и даже писать каракулями несколько слов. Их всегда видели вместе. Они шагали бок о бок или сидели рядом в землянке, делясь солдатским добром и вспоминая вполголоса родной край, нередко каждый на своем наречии. И хотя они были из разных областей, все-таки оба родились близ Пиренеев, па юге, в недоступно далеких горах. Каталонец был убит в шестнадцатом, когда Бестеги вернулся после побывки, и до конца войны Модест оставался почти в полном одиночестве.
Однополчане расспрашивали его:
— А ты-то сам откуда?
— Из Кампаса, это селение около Люшона.
— Про Люшон я что-то слыхал. А вот Кампас…
— Это в горах. Медвежий край.
Больше из него ничего не удавалось выжать. И даже земляки, — которых ему привелось впоследствии встретить, не заставили его разговориться. Видно, каталонец унес с собой его голос.
Когда Модест Бестеги вернулся с войны, ему казалось, что леса приветливо склоняются к нему, а потоки, журча, окликают его по имени. Пчелы жужжали у него над ухом, словно говоря: «Тут пасека Дорэ, а вон там рига Сонье. Эти поля принадлежат Сулису, а это жнивье — Помареду. Узнаешь?»
Еще бы! После окопной грязи мирные будни снова оживали перед его взором. Руки сжимали не винтовки или саперные лопатки, а косы и топоры.
Поленницы вдоль тропинок говорили ему о повседневном труде дровосека. Пила проводит черту чуть повыше корней — и вот уже танцует топор, вырубая в дереве треугольную рану. Дерево дрожит, стонет, ветви и листья хлещут воздух, и, наконец, последние волокна рвутся. Ствол клонится медленно, повинуясь воле человека. Тут вступают в дело пила, кувалда и стальные клинья. Бревна перепилены, и расколотые поленья сбрасываются по склону вниз, где их сложат на сани и отвезут в селение. Модест узнавал деревья и дрова. Тяжелый матовый дуб жарко пылает длинными зимними вечерами; бело-розовый бук громко потрескивает в очаге; самшит горит с ослепительным блеском; липа так нежна, что даже ноготь оставляет на ней след; древесина боярышника очень тверда; ель истекает густым соком…
Модест почуял, наконец, запах родного селения. Да, это оно, одно-единственное. На войне он часто старался воскресить в памяти этот смешанный аромат дыма, сена, молока и хлева. Иногда ему казалось, что он вспомнил его, и он подолгу тешился иллюзией, будто чувствуя суровое и в то же время сладостное дыхание родной деревни. Но теперь, когда знакомый запах обволакивал его плотной пеленой, трепетал на его лице и руках, это было совсем другое дело. Он остановился, развел руки и подставил поднятое лицо и грудь волнам, струящимся от полей, деревенских домов и амбаров, полных хлеба.
Зайдите в амбар зимой, когда бледные отсветы снега скользят из отдушин к почерневшим балкам; в горах зерна вы вдруг заметите плоды, сохраненные с осени: айву, продолговатые, коричневые груши, яблоки… Амбар наполнится крепким, опьяняющим дурманом. Мороз отступит В таинственных отблесках снега брызнут фонтаном соки плодов, унося вас к синему небу, сочной траве и к венчикам цветов, напоенным нектаром.
Поднимаясь к себе в селение, Модест остановился. Ноги его дрожали. Он не просто устал от долгой ходьбы, от нескончаемой войны. Воздух родных мест взволновал его, он почувствовал себя слабым, как ребенок Он сел на выступ скалы и вытащил табак.
Там и увидел его дед Сонье. Старик спускался с Кампаса. У поворота дороги он вдруг заметил солдата, который набивал трубку и щелкал зажигалкой. Сначала старик не узнал Модеста. «Солдат? — подумал он. — Должно быть, из наших, а может, приехал погостить?» Шинель с развевающимися полами, обмотки и густая борода изменили Модеста до неузнаваемости. Сонье продолжал спускаться, размышляя на ходу. «Нет, сегодня как будто никого не ждут в деревне. Никто не извещал. Кто бы это мог явиться?»
И вдруг он узнал Бестеги, и сердце старика сжалось. Ведь Бестеги найдет в своем доме беду. Знал ли он об этом? Не для того ли он останавливается то и дело, раскуривает трубку, оглядывается по сторонам, чтобы оттянуть свой приход в селение и, главное, ту минуту, когда он откроет дверь своего пустого дома? Ибо дом Бестеги опустел, Камилла, жена Модеста, ушла. Сообщил ли кто-нибудь солдату об этой беде? Знал ли он, что, перешагнув три шатких камня у порога, он найдет в заброшенном жилище лишь запах плесени и остывшей золы?
Несколько месяцев тому назад Камилла Бестеги ушла из дому с бродячим дровосеком, который повел ее куда-то вдоль Пиренеев, а может быть, и через границу.
Что ж, обычное дело, такие истории случались в каждом местечке. С глаз долой — из сердца вон! Когда мужчина покидает свой очаг, никто не поручится за то, что он найдет по возвращении.
И все же жители Кампаса были удивлены. Хотя прошлое этой женщины было несколько сомнительно, она не слыла безрассудной и ветреной. Всю войну она работала, охраняла дом, ухаживала за скотиной, обрабатывала участок. Она ждала скупые письма, приходившие от мужа, ходила к тем, кто умел писать, и диктовала ответы. Эти ответы выдавали в ней спокойную, домовитую женщину. И вот, когда приблизился долгожданный конец бедствия, когда уже никто не сомневался в исходе войны, она влюбилась и потеряла голову.
Правда, в деревне заметили, что она уж слишком подолгу беседует с дровосеком, шутит и смеется с ним, но мог ли кто подумать, что она возьмет и бросит дом и все хозяйство? Слова никому не сказала и записки даже не оставила. В двери торчал ключ, в хлеву стояла скотина. В деревне ни о чем не подозревали. Люди услышали, как ревет голодная, непоеная скотина, и старик Сонье накормил животных и убрал хлев. Вот беда! Слыханное ли дело — бросить скотину на привязи без ведра воды, без охапки сена! Видно, этот дровосек и впрямь околдовал ее так, что она оглохла и ослепла ко всему на свете, кроме него самого.
Дед Сонье остановился посреди дороги и замахал обеими руками. Сначала Бестеги, погруженный в созерцание родных мест, не замечал старика и его безмолвного приветствия. Наконец он услыхал шаги и с улыбкой поднялся ему навстречу. Старик раздумывал, покусывая усы: «Знает или нет? Может, не хочет смущать меня и притворяется? Могла же она написать ему!»
В конце концов Сонье закричал бодрым тоном:
— Ну вот и ты, Модест! Разделался с этой проклятой войной!
— Да, разделался. И хватит с меня! Дорого нужно мне заплатить, чтобы я туда вернулся. Нет уж, меня туда ничем не заманишь.
— Понимаю, дружище, понимаю, еще бы! Ты из наших первый возвращаешься.
После легкого колебания он добавил:
— Я собирался в Люшон, но это не так уж срочно, Я вернусь с тобой, провожу тебя.
— Да не беспокойся, пожалуйста!
— Какое же тут беспокойство, черт возьми! Я сам рад…
И оба пошли, сутулясь и крепко опираясь на палку, так как подъем становился круче. Миновали поле, старик Сонье заговорил о погоде и об урожае, о том, как тяжко пришлось каждой семье из-за нехватки рук, и о засушливом последнем лете… Сонье упоминал то одного, то другого односельчанина. Он знал, что рано или поздно разговор коснется полей Модеста и его хозяйки. Речь зашла о лесах, вырубленных за годы войны на дрова. Старик еще сильнее стал покусывать кончики усов. Где дрова, там и дровосеки. Много раз бригады дровосеков появлялись в селении и его окрестностях и строили временные хижины, где стряпали свою простую еду.
— Конечно, дров требовалось много, — задумчиво проговорил Модест. — Война все обглодала со всех сторон. Да вот только нехорошо так много леса сводить, земля сохнет.
Старик Сонье подумал: «Зря я за ним увязался. Невмоготу мне ему рассказать. Видно, он ничего не знает».
«Но все-таки, — возражал он сам себе, — пусть лучше узнает заранее. А то если вот так войти в пустой дом, ничего не ведая, можно рехнулся с горя.»
Между тем все обошлось без лишних слов. В какой-то момент, когда оба замедлили шаг, чтобы закурить, Модест Бестеги положил руку на плечо старику. Тот повернулся к нему. Солдат смотрел ему прямо в глаза.
