раненого, и в этот момент с противоположного конца сквера ударила автоматная очередь. Потом еще одна.
Почти одновременно около них затормозила черная машина, перегородив выезд с улицы Тур д’Оверн. Кто-то выкрикнул из машины
— Живее, ребята! Мы прикроем!
Машина рванулась с места, и они помчались заснеженной улицей, даже не успев захлопнуть дверцу.
А в черном авто шло торопливое военное совещание. Андре Ведрин и трое парней из Сен-Жака, которых он привез с собой.
— Отвлечем их внимание!
— Само собой! Надо задержать их подольше…
— Выезжайте на бульвар! — приказал Андре.
Машина, как огромный черный жук на снегу, плавно тронулась и встала посреди бульвара Дезе, прямо перед окнами префектуры. Падая на капот, снег моментально таял, и металл покрывался испариной.
— Где же эти арийские храбрецы, что боя гея нос высунуть? — проговорил маленький кучерявый блондин с девичьим лицом. — Я с удовольствием уложил бы еще одного — двух.
— Ты, Ягненок, укокошил и так двоих, — заметил Андре. — Ну, пора отчаливать.
В это время какой-то человек в немецкой форме выскочил из-за угла и рванулся к ним, возбужденно размахивая руками.
Ягненок высунул из окна автомат.
«С ума сошел. Настоящий самоубийца!»
— Товарищи, подождите! Товарищи…
Сидя рядом с водителей, Андре взглянул через плечо и спросил:
— Что он говорит?
Его слова заглушила автоматная очередь. Немец крутнулся на месте и упал на снег.
Когда идет бон и говорят не дипломаты, а оружие, поздно переходить на другую сторону баррикад. Но Вернер был счастлив: ему не угрожал больше русский фронт. Не будет угрожать никогда.
Машина мчала полем. До фермы Клемантель оставалось не более двух воробьиных перелетов На заднем сиденье, уронив голову на плечо Мари-Те, силился что-то произнести Жюль Грак Изо рта у него текла кровь, и девушка все время вытирала ее своим платочком.
— Мари… во внут… реннем кармане куртки… твоя ру-ру-копись.
— Не говори, Гай, не надо.
— Во-возьми, мое… мое сердце.
Мари-Те заколебалась.
— Возьми!
Она пошарила рукой и вытащила свою работу из истории Оверни, пробитую двумя пулями, слипшуюся от крови.
Жюль Грак раскрыл угасающие глаза и взглянул на девушку. Он шевельнул губами, и кровь снова хлынула изо рта В груди у него хрипело и булькало. Он собрал последние силы и заговорил:
— Не смог… прочитать. Извини… Отец поймет… меня…
Вялая улыбка появилась на лице Жюля.
— Я ухожу… от тебя… любимая… радость моя… кану в безвестность, мне вечно… кипеть… в котле сатаны….. своего парня. Смешно, правда?
Он закрыл глаза и еле слышно прошептал, тяжело наклоняясь на бок:
— Я люблю тебя…
В муниципальной опере, за сто метров от Галери де Жод, берлинский симфонический оркестр готовился к вечернему торжественному выступлению. В программе «Тристан и Изольда».
Клермон-Ферран, февраль 1943 г.
Ф.Дюрремант. Подозрение
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Врачи и пациенты
Берлаха в начале ноября положили в Салемский госпиталь, из которого видно старую часть Берна с ратушей. Инфаркт на две недели отодвинул ставшую необходимой операцию. Трудную операцию провели удачно, она дала возможность поставить окончательный диагноз неизлечимой болезни, которую и предполагали. Комиссар чувствовал себя скверно. Его начальник, следователь Лютц, уже смирился с неизбежной смертью комиссара, в состоянии которого, однако, дважды наступало улучшение и который незадолго до рождества почувствовал себя совсем неплохо. Все праздники старик проспал, но двадцать седьмого, в понедельник, он уже бодро просматривал старые номера американского журнала «Лайф» издания 1945 года.
— Это были звери, Самуэль, — сказал он, когда вечером доктор Хунгертобель пришел с обходом. — Это были звери, — повторил он и передал ему газету. — Ты врач и можешь себе это представить. Посмотри на эту фотографию из концентрационного лагеря Штутхоф. Лагерный врач Неле провел на арестанте операцию брюшной полости без наркоза. В этот момент его и сфотографировали.
— Нацисты иногда проделывали такие вещи, — сказал врач, посмотрел фотографию и, отложив газету в сторону, сильно побледнел.
— Что это с тобой? — спросил удивленный больной.
Хунгертобель ответил не сразу. Он положил раскрытую газету на кровать Берлаха, полез в правый верхний карман своего халата, вытащил очки и, как заметил комиссар, дрожащими руками надел их, а затем во второй раз посмотрел на фотографию.
«Почему он так нервничает?» — подумал Берлах.
— Ерунда, — сказал, наконец, Хунгертобель раздраженно и положил газету на стопку других, лежавших на столе. — Дай мне твою руку. Лучше посмотрим твой пульс.
Прошла минута молчания, затем врач опустил руку друга и посмотрел на кривую температуры над кроватью.
— Твои дела неплохи, Ганс.
— Еще один год? — спросил Берлах.
Хунгертобель смутился.
— Не будем говорить об этом, — сказал он. — Ты должен за собой следить, а потом мы тебя обследуем еще раз.
— Я всегда за собой слежу, — пробормотал старик.
— Тогда все превосходно, — сказал Хунгертобель, прощаясь.
— Дай-ка мне «Лайф», — внешне безразлично попросил больной.
Хунгертобель взял из пачки журналов один и протянул его другу.
— Нет, не этот, — сказал комиссар и насмешливо взглянул на врача. — Дай мне тот самый, который
