довольно, люди вокруг не суетятся… не очень суетятся, – поправился он. – Что ей еще надо?
– А почему «ей»? – внезапно сообразил Обручев. – С каких пор мы решили, что это самка?
– Понятия не имею, какого оно пола, – признался Никольский. – Не в клоаку же лезть… «Ей» – потому что «скотине».
– Ну хорошо, – сдался геолог. – Раз уж мы тератавра приручили, давайте, Александр Михайлович, подумаем, что дальше делать.
– Я бы предложил выпить, – ответил Никольский, осторожно прикасаясь к грубой шкуре ящера.
Костяные бляшки покрывали бока животного так плотно, что кожа проглядывала между ними только на раздутом от обжорства брюхе. В нескольких местах между ними исхитрились впиться крупные, с ноготь, клещи. Внутри ящера что-то отчетливо поскрипывало – Обручеву пришлось поинтересоваться у зоолога, что именно: оказалось – зобные камни.
– Знаете, Александр Михайлович, мне ваше настроение не нравится, – невыразительным голосом заметил геолог.
Никольский пожал плечами:
– Знаете, Владимир Афанасьевич, я настолько потрясен, что мне оно самому не нравится. И что с того?
– Нам еще надо решить, о чем рассказывать германским офицерам, а о чем лучше пока умолчать, – напомнил геолог.
– Да пусть хоть в четыре руки записывают, – отмахнулся Никольский. – Через два-три дня вернется «Манджур», и эта их калоша стушуется, как будто ее и не было. Только китайцев пугать годится, а мы, слава богу, не китайцы.
– И дальше? – не отставал упрямый геолог. – Вернется «Хорек» в Циндао. Мы вернемся во Владивосток. И каждый заявит свои права на эту злосчастную бухту. Единственную, сколько мы знаем, на этом проклятом побережье, которая годится под военный порт!
– А и черт с ней, – с показным хладнокровием отозвался Никольский. Он погладил бурый шип, выпиравший над роговой черепицей. – Я удивляюсь вам, Владимир Афанасьевич. Как вы можете отвлекаться на мелочную политику, в то время как мы с вами творим историю науки!
– Вы думаете, что, кроме нас, некому будет описать здешнюю фауну? – Обручев пожал плечами. – Это гордыня, профессор.
– Описать может любой студент, – отрезал зоолог. – Осмыслить! Вот что мы должны сделать. Вы понимаете, что с каждым новым открытым видом все теории, которые я строил, рассыпаются в прах?
– Вот и отлично, – отозвался Обручев. – Время осмыслить у нас будет. И, похоже, это не последний открытый нами вид. Так вы поддержите меня, когда я попытаюсь задержать наших непрошеных гостей до прибытия «Манджура»?
– Во всяком случае, у меня не будет никаких сил вам помешать, – криво усмехнулся зоолог. – Да и… Стойте!
Он сорвал картуз и, развернувшись, метнулся всем телом в сторону нагромождения камней, служившего естественной стеной загона для единственного в мире ручного динозавра, накрывая головным убором что- то, неосмотрительно выбравшееся на плоский валун.
– Есть! – торжествующе просипел он.
– Вас заинтересовала крыса? – с недоумением поинтересовался Обручев.
– Это не… Зараза! Куда ты рвешься! – Зоолог для надежности сунул картуз за пазуху вместе с добычей. Добыча истошно пищала. – Это не крыса. А вы говорите…
Голос его пресекся. Обручев с изумлением осознал, что по лицу его коллеги текут слезы.
– Ну разве вы не понимаете? – с тоской проговорил Никольский. – Это млекопитающее. Местное. Определенно местное, потому что это не корабельная крыса, а больше мы никого с собой привезти не могли. И все теории – снова в пыль! Если под ногами у динозавров миллионы лет метались жалкие грызуны…
– Мне жаль разочаровывать вас в вашем несчастье, – решительно перебил его Обручев, – но Марш еще лет тридцать назад описывал очень интересные зубы, как он это называл, аллотериев – мелких примитивных млекопитающих мезозоя. Вы ломитесь в открытую дверь.
– А?.. – Зоолог осекся. – Извините. Сорвался. Но эта скотинка…
Скотинка высунула голову из-под смявшегося картуза и ощерила желтоватые резцы.
– Та-ак! – протянул Обручев, неосторожно нагнувшись к животному. Существо рванулось с такой силой, что Никольский едва его не выпустил. – Экий у нас с вами, Александр Михайлович, зверинец намечается. Подержите покрепче, пока я найду палочку. Хочу посмотреть на его зубы.
– Я его долго не удержу, – признался зоолог. – Сильная какая тварь. Так и бьет задними лапками. Ай!
Животное все же цапнуло его за палец. От неожиданности зоолог выронил драгоценное млекопитающее вместе с картузом. Зверушка метнулась было прочь, ощутила, как волочится позади зацепившийся головной убор, и замерла.
– Вот так так! – выдохнул Обручев.
Профан не нашел бы в застывшем на камне существе ничего особенного. Не то крыса, не то… не крыса. Но для ученых различия были очевидны.
– Это… не млекопитающее, – без нужды заметил Никольский.
Мохнатые задние лапки псевдокрысы растопырились по-ящеричьи, так что зверушка напоминала записного кавалериста или японского борца. Возникало ощущение, что поза и строение тела не очень подходили друг другу: не то животному стоило бы располнеть втрое, не то конечностям принять более удобное положение.
Тварь пискнула, стряхнула с задней лапы прицепившуюся ленту от картуза и – прыгнула, оттолкнувшись одновременно всеми четырьмя конечностями. Миг спустя ее и след простыл.
Никольский только после этого заметил, что у него идет кровь.
– Надеюсь, вы не будете заливать гипсом мои раны? – спросил он, заматывая палец носовым платком. – Отпечатки зубов, боюсь, получатся нечеткие.
– Не буду, – отозвался Обручев, глядя вслед исчезнувшему животному. – Вряд ли это последняя крысожаба на этом берегу. Поймаем еще.
В голосе его отчетливо слышалось предвкушение. В отличие от гигантских динозавров, мелкие животные доисторических эпох сохранялись в окаменелостях плохо. Правду сказать, почти совсем не сохранялись, если не считать зубов. Все остатки ископаемых млекопитающих мезозоя во всех коллекциях мира можно было уместить в обувной коробке. Первым описать полный скелет аллотерия… а лучше – привезти живой образец. Согласится ли Колчак тащить в Старый Свет тератавра – большой вопрос. Согласится ли тератавр сидеть в трюме и жевать сухие ветки – вопрос не меньший. А крыса, даже мелового периода, – она маленькая…
От Рэндольфа воняло. Умом Мушкетов понимал, что отмыть за один день въевшийся за месяцы смрад невозможно. Но все равно с большим трудом удерживался от того, чтобы не морщить нос.
Еще первого помощника с разбившегося «Фальконета» трясло. Мелкой, непрерывной дрожью, невзирая на одеяло, которым изможденный американец накрылся едва не с головой.
– Мистер Рэндольф? – осторожно спросил геолог, присаживаясь рядом с койкой.
Больной открыл было рот и мучительно, как чахоточный, закашлялся.
– Добрый день, господин… Мускетофф, не так ли? – отозвался он, когда голос снова стал повиноваться ему. – Благодарю, что подошли. Ваш доктор – замечательный человек, но общаться с ним тяжело. А я, признаться, истосковался по свежим лицам.
Судя по тому, как жадно вглядывался американец в лицо молодого ученого, истосковался он смертной тоской. Неудивительно: проторчав четыре месяца на гибельном берегу, в окружении одних и тех же физиономий, можно было соскучиться по цивилизованному общению.
– Неловко признаваться, – ответил Мушкетов, – но я к вам с вопросом. Ваш боцман, Поертена, назвал одну из женщин… э-э… ведьмой. Я бы не обратил внимания, но она сама…
– А-а, – протянул Рэндольф, перебив его. – Вы повстречались с Талой, да?
Геолог молча кивнул, не желая признаваться, что забыл, как называл филиппинку Поэртена, а спросить
