привлекала его все больше. Можно было даже сказать – привораживала.
«Асванг» означало «ведьма» – bruja, как говорил Поэртена, хотя, по мнению наслушавшегося самых диких баек геолога, правильнее было бы выражаться «ламия». К сожалению, кроме русских офицеров, никто на борту «Манджура» не был знаком с греческой мифологией. Даже довольно образованный для моряка Рэндольф. Асванг перекидывались в чудовищ по ночам, пожирали внутренности нерожденных детей и вообще служили для филиппинцев универсальным пугалом.
Геолог Мушкетов не верил в нечистую силу – ни в кобольдов, ни в горных духов, ни тем более в ламий. Но понять невежественных и суеверных азиатов, как ему казалось, мог. Тала и впрямь была очень странной.
Отчасти общение с нею подрывало мировоззренческие устои молодого ученого. Годы учебы в Горном институте сформировали в нем интеллигентское убеждение, будто образование отражает ум, и даже экспедиция по реке Лене, в которой он принимал участие студентом, лет пять тому назад, не столкнула его с людьми, которые могли бы это ложное мнение подорвать. Бесфамильная Тала стала для него живым, потрясающим примером того, как глубокий природный ум может сочетаться с ошеломляющим невежеством.
Рассудок филиппинки, жадный до всякого знания, впитывал все, до чего мог дотянуться, черпая сведения из подслушанных бесед, оговорок, обрывков. В отсутствие систематического образования усвоенное складывалось, как могло, в уже существующую картину мира: мира, где пароходы безо всякого труда сосуществовали с демонами, а формальная логика едва пробивалась из-под нагромождения нелепиц и суеверий. Результаты потрясали. В один момент Мушкетов едва не бросил затею расспросить Талу о повадках виденных ею доисторических существ, когда в процессе расспросов выяснилось, что слово «тикбаланг», которым филиппинцы называли гигантских травоядных ящеров, означало демона в виде человеко-коня. С длинными ногами, как наивно пояснила женщина.
– Но почему демона?! – не выдержал геолог.
– Если оно похоже на тикбаланг, – рассудительно ответила Тала, – и ведет себя как тикбаланг, оно и есть тикбаланг.
– Да, – не отставал Мушкетов, – но как можно знать, что зверь похож на демона, если ты демона никогда не видел?
Филиппинка пожала плечами: это вообще был ее любимый жест.
– Но я знаю, какой из себя тикбаланг. Это он и есть.
Идея «порочного круга» пока оставалась для нее недостижимой. Впрочем, Мушкетов не оставлял надежды: ему за день удалось втолковать Тале принцип исключенного третьего.
– Иногда нет полосы, – добавила филиппинка, будто очнувшись. – Одни есть, другие нет. – Она помолчала. – Разводят котлы.
Перед мысленным взором геолога предстала устрашающая картина огромных птиц – он так и не видел живьем загадочных птиц-бесов, и его воображению они представлялись чем-то вроде рукастых страусов – кидающих уголь в топку. Потом он сообразил, что хочет сказать Тала. В трюме «Манджура» заработали паровые машины.
Мушкетов уже собирался задать следующий вопрос, когда ему пришло в голову, что в решении капитана идти под парами есть что-то несуразное. Запасы угля в ямах невелики: их едва должно было хватить на то, чтобы пересечь на машинном ходу пояс бурь, протянувшийся вдоль Разлома. Если их приходится тратить до срока, рискуя отдаться на милость ветров в самый рискованный момент, значит, случилось нечто из ряда вон выходящее.
– Надо бы узнать почему, – проговорил он, поднимаясь на ноги.
Ему все еще было неловко, что расспрашивать филиппинку приходится в каюте, вдали от чужих глаз. Но отыскать на борту место удобное и в то же время не слишком уединенное, где можно побеседовать в пристойной обстановке, было невозможно. Не то чтобы молодого человека сковывали нормы приличия, но все же – что подумают люди?
– Я с тобой, – отозвалась Тала голосом, не терпящим возражений.
Мушкетов ничего не ответил.
Искать долго не пришлось: едва выбравшись на палубу, геолог едва не уткнулся носом в спину капитана, вполголоса распекавшего вахтенного офицера.
– …И чтобы впредь такого не повторялось! – Колчак стремительно обернулся: – Чего вы хотели, Дмитрий Иванович?
– Я вам не помешал, Александр Васильевич? – Геолог от волнения пригладил волосы. – Хотел спросить: отчего машины запущены?
– А вот об этом мы как раз с Александром Михайловичем спорили. – Капитан уголком губ указал на вахтенного. – Барометр падает.
Мушкетов машинально глянул в небо. Редкие облака почти сливались с сизой бездной над головами. Все время хотелось поежиться в ожидании дождя, будто вот-вот посыплются за шиворот мелкие холодные капли, хотя погода оставалась ясной.
– Это плохо? – спросил он, не вполне понимая, к чему клонит Колчак.
– Это очень странно, – ответил тот в своей обычной стремительной манере. – Все время, что мы находимся в Новом Свете, над океаном и Землей Толля стоял необычайно стойкий антициклон. Невзирая ни на какие изменения погоды. Казалось, что здесь нормальное атмосферное давление заметно выше, чем в Старом мире… но теперь оно уже опустилось практически до нормального: барометр показывает семьсот шестьдесят пять миллиметров. И продолжает падать.
Он перевел дыхание. Молодой геолог втянул соленый воздух, будто пытаясь запастись им, утекающим за горизонт, и ощутил, что впервые за много дней дышится прозрачно и легко. Словно из-за пазухи вынули камень.
– Будет буря, – вымолвил капитан, взглядом остановив пытавшегося заговорить вахтенного. – Будет такая буря, что черти утонут в небе. И я не рискну встретить ее у этих берегов. Нам придется или до ее прихода встать на якорь в бухте Зеркальной, или уходить в открытое море. И то и другое опасно… но все же не так рискованно, как пытаться идти на парусах в шторм вдоль здешних скал.
Мушкетов вспомнил насаженный на камни, разбитый бурями «Фальконет» и тут же живо представил себе «Манджур» в таком же беспомощном положении: у чужих, враждебных берегов, кишащих опасными тварями. Он обернулся к релингу: на горизонте сгущалась голубиная, сизая мгла, на глазах наливаясь опасной темнотой.
Филиппинка шумно принюхалась.
– Будет буря, – проговорила она по-английски. – Сильная.
Еще с полчаса канонерка, пачкая дымом небо, ползла вдоль угрюмого берега, мимо торчащих из воды черных скал. Потом резко отвернула, направляясь в открытое море. Очевидно, капитан потерял надежду добраться до Зеркальной до начала шторма.
Ветер, и без того слабый, стих, навалилась духота. Воздух, только что легкий и чистый, вдруг гипсом застыл в горле. Почти все паруса уже были зарифлены, стакселя обвисли. Даже мерное сердцебиение паровых машин казалось в этой давящей атмосфере натужным.
Окинув взглядом море, молодой геолог обратил внимание на то, что прежде не казалось ему странным. Насыщенная водорослями, морской ряской и планктоном вода совершенно не пенилась. С запада шла, набирая силу, безветренная мертвая зыбь, волны всплескивались накрест, сохраняя маслянистый блеск. Ребристое зеркало отражало стальную гладь небес, и казалось, что канонерка затерялась не в море, а среди чешуй мирового змея, величайшего из гигантских ящеров Нового мира, такого огромного, что весь океан не в силах был вместить его и сам поместился под неровной, спазматически подрагивающей шкурой.
Небо вздрогнуло. Темная занавесь, колыхавшаяся на горизонте, понеслась навстречу мучительно проламывающему водные гряды «Манджуру». Мушкетов вдруг осознал, что остался на палубе вдвоем с Талой. Филиппинка впилась в релинг с такой силой, что смуглые пальцы обрели цвет слоновой кости. Все затаило дыхание в ожидании шторма, и даже тучи замерли, цепляясь сизыми когтями за стеклянный потолок небес. Потом нос канонерки пробил темную стену, и штиль разбился тысячей осколков ветра.
Буря ударила по кораблю с такой силой, что стон металла перекрыл даже ее сокрушительный вопль.