доэмигрантской, жизни на дух не переносил. Например — о дяде Сероже из сороковой квартиры. Дядю Серожа все за глаза называют Сабак Серож. И всё потому, что он злой как собака, скандалит почем зря, а утренние свои пробуждения превращает в сущий Армагеддон. Его жена тетя Анаит рассказывала, что из боязни попасть под горячую руку сама вскакивает за пять минут до мужа и тихо отсиживается в ванной, с замиранием сердца ожидая того момента, когда зазвонит будильник. Будильник дяди Серожа стоит не как у всех нормальных людей — возле кровати, а каждый раз на новом месте. Укладываясь спать, тетя Анаит шепотом его заводила и ходила по квартире, придумывая надежное укрытие. Так оставался хоть какой-то шанс уберечь будильник от озверевшего от ранней побудки мужа.
«Может, — каждый раз с надеждой думала тетя Анаит, — пока мой Серож будет рыскать по квартире, часть паров из него выйдет, и он не разберет часы на щепки?»
Но природа наградила дядю Серожа неиссякаемыми залежами паров. Поэтому, описав в полете красивую дугу, будильник, жалобно тренькнув, успокаивался в каком-нибудь противоположном от места схрона углу, а дядя Серож, извергая проклятия, направлялся в туалет — досматривать прерванный сон. Тетя Анаит за долгую супружескую жизнь приобрела несколько неоспоримых достоинств. Во-первых, научилась прятать будильник в самых внезапных местах. Из нее получился бы неплохой агент разведки. Такие агенты умеют запрятывать разные донесения в самых неожиданных для человеческой логики местах. Например, в булыжниках. Но не будем о грустном, лучше вернемся к достоинствам тети Анаит. Итак, во- первых, в ней погиб великий агент разведки. Во-вторых, тетя Анаит научилась бесшумно и молниеносно двигаться — пока дядя Серож досматривал в туалете сон, она с космической скоростью накрывала на кухне стол. Заварит чаю, нарежет бутербродов, наложит дорогому мужу целую миску каши. Проверит работу будильника. Если он не ходит — заведет запасной, поставит под дверью туалета, укроется в спальне.
Второй звон будильника вызывал у дяди Серожа такую же бурю эмоций, что и первый. Он выскакивал из туалета, добивал часы метким ударом ноги и с ходу залетал в ванную — медитировать под гул бритвенного станка. Как только из ванной доносилось мерное жужжание бритвы, тетя Анаит хватала одежду мужа и раскладывала по маршруту ванная-кухня в нарастающем порядке: сначала носки, потом брюки, далее ремень. Сорочка дожидалась своего хозяина на спинке кухонного стула, пиджак — на ручке входной двери.
Третий раз заводить будильник тетя Анаит опасалась. Она прокрадывалась в туалет, благо туалет от ванной отделяла достаточно крепкая стена, запиралась на задвижку и принималась осторожно взывать к совести мужа:
— Серож-джан, на работу опоздаешь.
Серож-джан мигом отзывался сокрушительным потоком брани:
— Ес ку маман,[4] сука-пилят, молчи, женщина, на одну ногу наступлю, за другую потяну, разорву пополам!
Тетя Анаит отрывала микроскопический кусочек дефицитной туалетной бумаги и промокала вспотевший лоб:
— Серож-джан, помою твои ноги, выпью воду, у тебя осталось ровно семь минут!
Через семь минут от оглушительного хлопанья входной двери со звоном подпрыгивали в серванте хрустальные бокалы и сыпалась с потолка штукатурка. Тетя Анаит с облегчением выползала из туалета — фух! Пока ее Серож на работе третирует коллег, можно переделать все дела по дому, а потом сбегать к часовщику Жорику, чтобы он починил сломанный будильник. У часовщика Жорика тетя Анаит числится в почетных клиентах и всегда проходит без очереди. Потому что половину дохода часовой мастерской обеспечивает она.
Странное дело, но жители больших городов в целом не сильно отличаются от провинциальных жителей.
И там и там можно встретить как рафинированных начитанных интеллигентов, так и опустившихся горьких пьяниц. Будучи родом из самой что ни на есть глухой провинции, Понаехавшая с удивительной легкостью вычисляла типажи своих земляков в москвичах. Поэтому, обнаружив в соседнем подъезде Тетиполиного дома славянского Сабака Серожа — Степана Дмитриевича, она не особо удивилась. Наоборот — обрадовалась как родному. Хотя никаких положительных эмоций взрывоопасный Степан Дмитриевич вызывать не мог — такой же самодур, как Сабак Серож.
Правда, в отличие от Сабака Серожа, Степан Дмитриевич будильниками не кидался. Зато строил всё живое и неживое в пределах своей видимости с таким остервенением, что, хоть стой, хоть падай. Тетя Поля его люто ненавидела и за глаза называла Иродом. Ирод отличался повышенной морозостойкостью — даже в самые лютые холода жил с открытыми окнами. Жена Ирода, Татьяна Петровна, ходила по дому в валенках и душегрейке, обмотанная крест-накрест пуховым платком. Аквариум с рыбками в холодное время года приходилось убирать в ванную — во всех остальных комнатах вода в нем замерзала за считаные часы. Аргентинские и мексиканские сериалы, заполонившие телевидение 90-х, Татьяна Петровна смотрела украдкой, потому что Ирод подвергал их жесточайшей обструкции. Иногда, пропустив какую-нибудь серию, она прибегала к тете Поле на утренний повтор. Они распивали чаи с яблочным вареньем и, затаив дыхание, наблюдали слезоточивые латиноамериканские будни.
— Вот этот — вылитый твой, — возмущенно хмыкала тетя Поля, указывая на главного злодея сериала, какого-нибудь Луиса Альфредо, на протяжении трехсот серий почем зря третировавшего несчастную героиню Хуаниту.
— Не говори! — мелко кивала Татьяна Петровна и, горько вздыхая, аккуратным движением поправляла выбившуюся из-под простенького гребня прядь волос. Понаехавшая замирала в изумлении — в такие минуты Татьяна Петровна до боли напоминала ей бедную жену Сабака Серожа тетю Анаит.
Однажды в обменнике работала девушка Галя, и это был полный звездец.
Потому что Галин муж Петя с какой-то радости решил, что его супруга, этот лысый мешок костей (цитата), эта фригидная кобыла (цитата), эта мандрена вошь (цитата), только и делает, что изменяет ему с каждым заезжим интуристом.
Петя завел себе привычку просачиваться в гостиницу и, окопавшись в зимнем саду, бдительно инспектировать окрестности обменника. Периодически (и всегда неожиданно) он возникал в окошке и выкрикивал туда разные бессвязные речи.
— Покажи! — взвывал он протяжно. — Покажи, мандрена вошь, или мало не покажется!
— Что показать? — пугалась Галя.
— Всё покажи! — пузырился очами Петя. — Всё! Вспоминай! — выныривая откуда-то снизу, клокотал в лоточек для передачи денег Петя. — Галина Сергеевна, фригидная ты кобыла! Ну-ка вспоминай, что ты забыла!
— Что я забыла?
— Нет, ты вспоминай, вспоминай! Мало ли что ты еще могла забыть!
Петино экспрессивное поведение пугало не только Понаехавшую. Часто возле стойки ресепшн, расположенной аккурат напротив обменника, можно было наблюдать группы англосаксов, финно-угров или каких других тевтонцев, оторопело взирающих на лихорадочные Петины метания.
— Was ist das?[5] — удивлялись непривычные к местным брачным играм европейцы.
— Кому угодно даст! — с готовностью откликался Петр.
Очень скоро интуристовской охране надоели Петины выходки, и она перестала пускать его в фойе. И вся гостиница теперь нервно вздрагивала, натыкаясь на распластанный по стеклянной перегородке холла активно страдающий экстерьер Петра.
Галина уволилась через месяц. Февраль в том году выдался морозным, и хладнокровно наблюдать примерзший к стеклу анфас бедового мужа ей не позволила совесть.
