Вертя в руках марку Боснии и Герцеговины, Миша искоса поглядывал в помещение, куда удалился старик. Там было совсем темно, только стол тускло освещен электрической лампой. Кто-то вполголоса переговаривался со стариком. Прилавок мешал Мише заглянуть туда, но он был уверен, что там находится именно этот высокий человек в белой рубахе. О чем они говорили, он тоже разобрать не мог. Раздался звук отодвигаемого стула. Сейчас они выйдут! Миша наклонил голову к маркам и напрягся в ожидании. Сейчас он увидит этого человека. В глубине скрипнула дверь, и вскоре появился старик. Вот так штука! Тот, высокий, ушел через черный ход…
— Выбрал? — хмуро спросил старик.
— Сейчас, — ответил Миша, делая вид, что внимательно рассматривает марки.
— Скорее, — сказал старик, — магазин закрывается.
Он опять вышел, но дверь на этот раз не закрыл.
Лампа освещала край стола. В ее свете Миша видел костлявые руки старика. Они собирали бумаги со стола и складывали их в выдвинутый ящик. Потом в руках появился черный веер. Руки подержали его некоторое время открытым, затем медленно свернули. Веер превратился в продолговатый предмет…
Затем в руках старика что-то блеснуло. Как будто кольцо и шарик. Вместе со свернутым веером старик положил их в ящик стола.
34. АГРИППИНА ТИХОНОВНА
Медленно возвращался Миша домой. Итак, он не увидел таинственного незнакомца. Этот человек ушел через черный ход. И старик вел себя настороженно. И Борька-жила сюда ходит…
Уже подойдя к своему дому, Миша подумал о веере. И неожиданная мысль пришла ему в голову. Когда старик свернул веер, он стал подобен ножнам. И кольцо как ободок.
Неужели ножны?
Взволнованный этой догадкой, Миша побежал разыскивать Генку и Славу. Он нашел их на квартире у Генки.
Слава линовал бумагу, а Генка что-то писал под диктовку Агриппины Тихоновны. Она диктовала ему с листка, который держала высоко над столом, на уровне глаз. На кончик ее носа были водружены очки в железной оправе.
— “…Рубцова Анна Григорьевна”, — читала Агриппина Тихоновна. — Написал? Аккуратней, аккуратней пиши, не торопись. Так… “Семенова Евдокия Гавриловна”.
— Гляди, Миша, — крикнул Генка, — у меня новая должность — секретарь женотдела!
Миша заглянул через плечо Генки: “Список работниц сновального цеха, окончивших школу ликвидации неграмотности”. Против каждой фамилии стоял возраст. Моложе сорока лет не было никого.
— Не вертись, — прикрикнула Агриппина Тихоновна, — весь лист измараешь! Написал?
— Написал, написал… Давайте дальше. И чего вы вздумали старушек учить?
Агриппина Тихоновна укоризненно посмотрела на Генку:
— Ты это всерьез?
— Конечно, всерьез. Вот, — он ткнул пером в список, — пятьдесят четыре года. Для чего ей грамота?
— Вот ты какой, оказывается! — медленно проговорила Агриппина Тихоновна и сняла очки.
— Чего, чего вы? — смутился Генка.
— Вот оно что… Тебе, значит, одному грамота?
— Я не…
— Не перебивай! Значит, тебе одному грамота? А Семеновой так темной бабой и помирать? И я, выходит, зря училась? Двух сыновей в гражданскую схоронила, чтобы, значит, Генка учился, а я как была, так и осталась? Асафьеву из подвала в квартиру переселили тоже зря. Могла бы и в подвале помереть — шестьдесят годов в нем прожила… Так, значит, по-твоему? А? Скажи.
— Тетя, — плачущим голосом закричал Генка, — вы меня не поняли! Я в шутку.
— Отлично поняла, — отрезала Агриппина Тихоновна. — И не думала и не гадала, Геннадий, что ты такое представление имеешь о рабочем человеке.
— Тетя, — упавшим голосом прошептал Генка, не поднимая глаз от стола, тетя! Я не подумавши сказал… Не подумал и сказал глупость…
— То-то, — наставительно проговорила Агриппина Тихоновна. — В другой раз думай.
35. ФИЛИН
Агриппина Тихоновна вышла на кухню. Генка сидел понурив голову.
— Попало? — сказал Миша. — Мало она тебе всыпала. За твой язык еще не так надо.
— Ведь он признался, что был не прав, — примирительно заметил Слава.
— Ладно, — сказал Миша. — Ну что, Генка, догнал ты того, высокого?
— Никого я не догнал, — мрачно ответил Генка.
— Так вот, — безразличным голосом произнес Миша. — Я видел ножны.
— Какие ножны? — не понял Слава.
— Обыкновенные, от кортика.
Генка поднял голову и недоверчиво посмотрел на Мишу.
— У старика филателиста, на Остоженке.
— Врешь?
— Не вру.
Миша торопливо, пока не вошла Агриппина Тихоновна, рассказал о филателисте, высоком незнакомце и черном веере…
— Я думал, ножны, а то веер какой-то, — разочарованно протянул Генка.
— В общем, — сказал Слава, — было уравнение с двумя неизвестными, а теперь с тремя: первое — Филин, второе — Никитский, третье — веер. И вообще, если это не тот Филин, то остальное тоже фантазия.
Генка поддержал Славу:
— Верно, Мишка. Может, тебе все это показалось?
Миша облокотился о край комода, покрытого белой салфеткой с кружевной оборкой. На комоде стояло квадратное зеркало с зеленым лепестком в верхнем углу. Лежал моток ниток, проткнутый длинной иглой. Стояли старинные фотографии в овальных рамках, с тиснеными золотом фамилиями фотографов. Фамилии были разные, но фон на всех фотографиях одинаковый — меж серых занавесей пруд с дальней, окутанной туманом беседкой.
— Если бы ты не ссорился с теткой, мы бы все узнали о Филине.
— Как так?
— Ведь она знает Филина. Хоть бы сказала, из Ревска он или нет.
— Почему она не скажет? Скажет.
— Она с тобой и разговаривать не захочет.
— Она не захочет? Со мной? Плохо ты ее знаешь. Она все давным-давно забыла, тем более я извинился. К ней только нужен особый подход. Сейчас увидишь…
Когда Агриппина Тихоновна вернулась в комнату и начала убирать со стола, Генка сделал вид, что продолжает прерванный рассказ:
— Я ему говорю: “Твой отец спекулянт, и весь ваш род спекулянтский. Вас, я говорю, весь Ревск знает…”
— Ты о ком? — спросила Агриппина Тихоновна.
— О Борьке Филине. — Генка поднял на Агриппину Тихоновну простодушные глаза. — Я ему говорю:
